Что-то у неё прокручивалось,

но что-то и выкручивалось,

приближалось.

Буйкин серый кулёк всё больше

к Сашиному жался,

жалость росла, пунцовела,

превращалась в обычную, бесценную

любовь людей.

Дом их немного запылился,

замо́лился,

заплесневел по окаёмкам ванны.

Буйка не то чтобы дом разлюбила,

просто совсем породнела.

Для родных домовых жильцы

так же важны, как и стены,

а иногда сильнее.

К июлю Буйка совсем почеловечила,

ростом выросла,

в кладовке бы уже не разместилась,

мышами и воробьями не питалась,

совсем перешла на еду людей,

совсем переоделась в одежду людей,

юбку-штаны сменила на похожие алладины,

рубашку из трёх фартуков – на футболку,

тапки весенние не на тапки летние,

а на очень красные кроксы.

Когти Буйкины превратились в ногти,

пух сошёл с живота, груди и морды,

хвост пока не отвалился,

но в бытовании не участвовал,

сделался совсем украшением.

Кос на радостях получалось меньше,

Саше хватало терпения на пять, не больше.

Девятиэтажно давно пошуршивало,

постукивало, пошёптывало,

но Буйка не замечала.

Она жила человеком,

домочутьё растеряла,

заговоров не писала,

со стен уже не читала,

каркающих на лоджиях гамаюнов не слушала,

не общалась ни с кем из хозяев,

даже с Платошей.

В Москву вернулись домовые,

в том числе старшие родные в Буйкину

панельку.

Послушали стук и шуршание,

обрадовались, давно искали управу

на эту лохматую.

Явились домой к Буйке и Саше

все семь общедомовских родных и старших.

Ну что, говорят, перешагнула все известные

домовые законы?

Показала себя человеку?

Да ещё не родному, а какой-то жиличке?

Всех дедов запятнала память, зажила,

забытовала с людским народом, а не подле?

Подлая ты, домовиха, подлая —

это где такое видано-слыхано,

чтобы домовые с людьми семеялись?

Буйка стоит, дышит-дышит,

ноздрями воздух родной раздувает,

человеческим взглядом на них смотрит,

да пошли вы, им отвечает.

Саша слышит: говорит с кем-то Буйка

на кухне,

пришла из комнаты, а её нету.

Ни кос разноцветных, ни хвостика,

ни штанов-алладинов, ни футболки,

ни кроксов очень красных.

И осмотрела всюду: две комнаты,

одну кладовку,

кухню, коридор

и туалет, совмещённый с ванной,

даже подъезд.

Нету Буйки, не стало.

Забрали старшие в Пустой дом Буйку.

Так осталась квартира одна в общедоме

без любви,

так осталась Саша одна в Москве без любви,

так осталась Буйка без любви домовой,

без любви человеческой.

Уууууууууууууууууууу,

Пустой дом – бетонные стены!

Уууууууууууууууууууу,

Пустой дом – ни дверей, ни окон, ни лоджии!

Уууууууууууууууууууу,

Пустой дом – ни тряпочки, ни деревяшечки,

Ни пластмассовой штучки, ни железной!

Уууууууууууууууууууу,

Пустой дом – ни души, ни твари, ни утвари!

И никакой любви, и никакой любви!

10.

Вернутся в Москву домовые,

родные и неродные.

После чумы город никак не изменится,

у чумы нет такого административного ресурса,

чтобы Москву унять,

Москву поменять,

вырыть метро,

перестроить улицы,

запустить новое кольцо.

Когда вы выйдете на улицы,

то даже не заметите разницы:

ну, чуть меньше ресторанов, баров, магазинов.

И множество безмасочного народа,

вольно-невольно прижимающегося друг к другу,

невольно обнимающегося на летних верандах,

в парках, метро, супермаркетах.

Людей очень много —

так много, что вы даже не заметите,

что мы даже не заметим,

что кого-то больше нет,

что у кого-то больше нет любви.

Москва без некоторых людей,

Москва без некоторой любви,

вроде бы такая же Москва.

Кому-то не-с-кем-теперь-говорить,

кому-то некого-обнимать,

кому-то не-за-кого-больше-волноваться,

не-с-кем-ругаться,

не-от-кого-ждать-денег-или-упрёков,

некого-бояться,

не-с-кем-смеяться,

не-с-кем-понимать-жизнь,

не-с-кем-хозяйствовать,

не-с-кем-бытовать,

не-с-кем-придумывать-дом,

не-с-кем-ехать-на-дачу,

не-с-кем-разгружать-тележку-на-ашановой-кассе,

не-с-кем-продолжать-любовь.