–Ваше императорское величество, осознавая те противоречивые чувства, кои могли вызвать в вашей душе мои выступления в Государственном совете, Сенате и на Земском соборе, прошу вас принять мою отставку со всех постов, и разрешите мне удалиться в Баден-Баден для поправки здоровья!– решил наш дорогой зайти с козырей.

Ну, и мы не лыком шиты… Посмотрим! Делаю тон речи как можно более холодным:

–В отставку захотели? Ну что же, думаю, даже прошение подготовили в папочке, что держите в руке, так ведь? Скажите, господин Победоносцев, вы враг государству или просто дурак?

От такой отповеди Константин Петрович ошалел, глаза его, казалось, выдавятся через линзы очков наружу, а рот открылся, и господин сенатор несколько раз судорожно глотнул воздух, не находясь, что ответить. Надо добивать!

–Но все говорят, что вы один из умнейших мужей державы. Значит, дурак отпадает. Так что, враг? Выбирайте – мой личный или государства Российского!

–Но ваше… императорское… в моих словах никогда не было и не будет личной к вам…

–Стоп! Константин Петрович! Прошу обратить внимание, что, если ваши последние выступления не вызваны личной ко мне неприязнью (а если и так, признается он – держи карман шире), то остается лишь один исход – вы враг Российской империи. Вывод сей следует лишь из того, что деяния ваши направлены государству во вред!

–Но как же так! Я всегда был и остаюсь патриотом России! И все деяния мои…

О как! Голос прорезался, твердость появилась! Оскорбленная невинность… Ничего! Добавим:

–А вот тут опять остановимся… Вы искренне голосовали и призывали голосовать за Михаила Александровича. Неправда ли? Причины?

–Искренне так, ибо это так должно быть по закону…

–Понимаю. Dura Lex, sed Lex. Закон суров, но это закон.

–Абсолютно верно, ваше императорское величество.

–Понимаете, Константин Петрович, вы трактуете эту фразу скорее так: пусть провалится все в тартартары, но зато буква закона торжествует! Поясню свою мысль: на нашу страну совершено подлое нападение, террористическая атака. Мы в состоянии войны! И вы хотите поставить судьбу всего государства, всего народа российского в зависимости от здоровья ребенка? А если он преждевременно преставится, опять чехарда выборов? А что будет со страной? Или вы не помните, что бывало с государством во времена регентства?

–Извините, но иного закона…

–Есть. Вы забываете, что лествичное право возникло как раз в те времена, когда наши предки находились в состоянии постоянных военных столкновений. И у руля ладьи государственной становился самый опытный и не всегда старший из братьев. И это право более соответствовало духу закона о престолонаследии, поскольку позволяло сохранить и престол, и империю. Но еще более духу, не букве, а именно духу закона соответствовало право Собора земли русской избрать себе нового государя, если род прерывается либо находится под угрозой. Не Боярская дума, но Земский собор!

–Но все-таки буква закона…

–В этом-то и беда ваша, Константин Петрович, что вы видите исключительно букву закона, а дух его для вас мертв! Мы стоим на пороге грандиозной войны, опять вся Европа соединится в походе против нашего государства, богатого землей, недрами и полями. Отечество в опасности! А тут еще и с людьми у нас беда! И взять их неоткуда. А вы отставкой своей хотите оставить меня и Россию без толкового чиновника? Отдохнуть захотели? Дел невпроворот! Ваш государь спит по четыре-пять часов в сутки, а вы собираетесь нежиться в Баден-Бадене? Как мне это понимать, Константин Петрович?

В этот момент на Победоносцева было страшно смотреть: он еще более сжал губы, побледнел, я даже побоялся, что переборщил, вот ведь грех возьму на душу, ежели его кондратий хватит… Но нет, он упрямо мотнул головой, неужели в отставку?

–Прошу расценивать сие как проявление глупости и политической недальновидности. Готов служить на том месте, куда вы меня определите, ваше императорское величество.

Голос Победоносцева был тусклым. Признание далось ему с трудом. Но сумел! Не сомневаюсь, что мне с этим господином будет трудно, очень трудно. Рано или поздно вокруг него будет выкристаллизовываться центр новой правой оппозиции, но пока что он будет нейтрализован. А там и КГБ появится… Надеюсь.

–Тогда вот вам задание, Константин Петрович. Дворянство. Самое обычное служилое дворянство, которое почти и не служит. Скажите, может ли оно служить верной опорой трону? Напомню, что декабристы не были голопятыми крестьянами, да и Герцен со товарищи не из портовых грузчиков происходят. И сколько из них служат? А ведь кроме армии чиновничества, требующей перетряски и сокращения, у нас есть просто армия, потребности которой в офицерском корпусе втрое-вчетверо больше сегодняшнего. И это только по предварительным оценкам. А еще государство собирается строить множество фабрик и заводов, а инженеры? А железные дороги? Нам нужно огромное количество дворян на службу, а они пользуются этим весьма странным законом «о вольностях дворянских». Вот и прошу вас продумать: следует ли отменить сей закон, разрубив гордиев узел сиих противоречий, либо же внести в него поправки, но так, чтобы дворянство перестало ошиваться по заграницам, а начало служить государству. Жду вас с докладом по этому вопросу… через неделю. Секретарь сообщит вам точное время аудиенции. И привыкайте – сроки исполнения будут весьма жесткими. Но и по делу будет и награда. Не смею вас задерживать более.

После того, как Победоносцев совсем непобедоносно покинул мой кабинет, вошел секретарь. Витте принес телеграмму, в которой сообщалось, что Алеша Толстой прибудет в столицу послезавтра. Это не писатель-граф и не тот Толстой, что старейшина Англицкого клубу, высунувшийся на Земском соборе, это мой адъютант на Кавказе, полковник Алексей Владимирович Толстой, сын отставного генерал-майора Владимира Андреевича из тех Толстых, что из Тверской губернии и неграфского достоинства. Это меня радует. Потихоньку начинает собираться кавказская гвардия!

Победоносцев

Я вышел от государя совершенно раздавленный. До сих пор мое моральное и интеллектуальное превосходство почти над любым жителем империи не вызывало у меня и тени сомнения. Но на сей раз я оказался в первый раз в жизни в совершеннейшем душевном расстройстве. Я на Невском остановил экипаж и вышел – захотелось подышать. У тумбы с афишами стояла толпа людей, не слишком большая, но для сего времени суток она была нетипична. Еще более было нетипичным некое возбуждение, овладевшее толпою. В чем же дело? Я увидел светлое пятно белой бумаги, недавно прилепленной к тумбе. Когда же прочитал сие, то просто растерялся и не мог понять, как сей документ прошел мимо меня и вообще смог появиться на свет. Мне захотелось переговорить с Валуевым, ибо только Петр Александрович мог прояснить некие моменты, что ускользнули от моего внимания. Мальчишка с пачкой газет пробежал рядом, я окрикнул его, мне в руки ткнули листок, а мальчишка помчался далее, не взяв с меня и полугрошика медного. Это было что-то за пределами понимания.