– Прояснилось, – говорит он, глядя в окно, меняя тему.

– Да.

– Нас ждет чудесный день.

Я прочищаю горло.

– Сегодня утром был марафон. Забег на десять километров, до Чапелтауна и обратно.

Папа смотрит на погоду за окном, словно представляя, как невесело было бежать этим бедолагам, затем накалывает картофелину на вилку, проводит вокруг горошка, стараясь вобрать побольше соуса, и отправляет в рот. Картошка мелкая, а рот у него большой.

– Прекрасный ужин, Аллегра, спасибо, – говорит он, проглотив.

– Не за что. С Пасхой, пап, – говорю я, радуясь и грустя одновременно. Огорчаясь, что у меня нет пяти человек. Ликуя и восторгаясь тем, что у меня есть один.

– С Пасхой, – говорит он улыбаясь, – что бы это ни значило.

Мы чокаемся бокалами вина.

– Джерри сказал, что ты не ездишь на машине уже много недель.

– Ты виделась с Джерри?

– Сегодня утром.

– В городе? – спрашивает он.

– Он был дома.

Папа выискивает вилкой зубчик печеного чеснока в море подливы, выдавливает его из кожуры и съедает целиком.

– Ты ходила к Мэрион? – спрашивает он, облизывая жирные пальцы.

– Я ходила к Джерри.

– И что он сказал?

– Что твоя машина не заводилась уже много недель. Может, и месяцев.

Он продолжает есть.

– Ты не ездишь на работу, – говорю я.

– Я давно не пенсии.

– Как сказать. Ты самый занятой пенсионер, каких я знаю.

– Ты слишком молода, чтобы знаться с пенсионерами.

– Музыкальная школа, похороны, мессы, хор. Ты не работал много месяцев, пап.

Он грохает ножом и вилкой по тарелке, я вздрагиваю от испуга.

Сижу затаив дыхание.

– Теперь даже взглянуть на женщину нельзя, чтобы тебя не прозвали извращенцем.

Сердце колотится.

– Что случилось? – спрашиваю я.

– Ничего! В том-то и дело!

– Что-то же случилось, иначе ты бы не потерял работу.

– Это тебе Джерри сказал, да? Знаешь что, он ошибается. Может забирать свои идиотские мышеловки обратно, потому что они дефективные, как и он. – Он ударяет своим большущим кулаком по столу, посуда и приборы дребезжат. – Я не потерял работу, – говорит он. – Я поговорил с отцом Дэвидом, и мы решили, что я уйду по собственному желанию. Меня не уволили.

Я смотрю на него. На увядающего человека. Его фантастическое жизнелюбие исчезло. Сошло с его лица и души, словно старая кожа. Он переводит дух и откидывается на спинку стула.

– Маджелла, – говорит он. – Она работает в церкви. Секретарем. Сообщает мне время похорон, любимые песни семьи. Мы всегда хорошо ладили. Всегда шутили и смеялись, – говорит он, пока я изо всех сил стараюсь скрыть свой ужас, предчувствуя, что он скажет дальше. – Я пригласил ее попробовать мое домашнее пиво, это было несколько месяцев назад, через пару недель после твоего отъезда, и я был бы рад компании. Хорошо, что она не пришла, потому что мои первые попытки сделать приличное пиво были неудачны, даже хуже, чем сейчас, – в общем, она отказалась, и я не стал настаивать, а на следующий день я готовлюсь к похоронам, а Маджеллы нигде не видно, и отец Дэвид зовет меня к себе в офис и говорит, что Маджелла очень расстроена. И пошло-поехало.

– Ничего не понимаю. И это все? – спрашиваю я.

– Все.

– Ты не трогал ее?

– Я не трогал ее, – говорит он. – Я протянул руку и похлопал ее по ноге.

– Ради всего святого, пап, что ж ты сразу не сказал, я хочу знать все.

– Какого дьявола я буду говорить тебе о том, что даже яйца выеденного не стоит. Сам не знаю, что еще я мог натворить. Может, почесал бровь не с той стороны и ей это не понравилось.

– Чесать брови и трогать ее ноги – совершенно разные вещи.

– Я не насиловал ее чертову ногу. Я не уселся на нее, как пес. Я похлопал ее. Вот так, – говорит он, хлопая по столу. – Один раз, – говорит он. – Мы сидели на таком же расстоянии, как мы с тобой сейчас, между нами не было стола, и я наклонился к ней и сделал вот так.

Я чувствую папину руку на ноге под столом, один хлопок.

– И все, – говорит он. – Простите, ваша честь. Заприте меня за то, что я дотронулся до ноги. Я не хлопал ее по заду, ничего подобного. Просто нежно дотронулся до ее ноги, и все, я не какой-то там озабоченный маньяк.

– Сколько лет Маджелле?

– Не знаю. Сорок с чем-то. Разведена, есть дочь. Одинока, как я. Я решил, не плохо было бы выпить вместе, вот и все, больше никогда никого никуда не приглашу. И даже пальцем ни к кому не притронусь, пока я жив.

Он умолкает, и я вижу, что ему неловко. И мне неловко за него. Он признал, что ему одиноко. Даже не знаю, чего он стыдится больше – того, что признался в этом, или того, что ему пришлось уйти с работы при таких обстоятельствах. Хотя уверена, ничего плохого он и не думал, но Маджеллу я тоже понимаю. Рука на ноге. Рука старого человека на ее ноге, неприятная рука старого человека на ее ноге. Она наверняка старалась быть вежливой, любезной, и вот к чему это привело.

– Раньше женщины не были такими колючими, – говорит он. – Ты тоже такая, Аллегра?

Я вспоминаю мужчин, с которыми я переспала за свою жизнь, после уроков живописи, да хотя бы на прошлой неделе, слово «колючая» вряд ли подходит мне. Как и «привередливая». Но я не хочу обсуждать это с ним, он не поймет.

Вместо этого я говорю:

– Это называется независимостью, пап.

– Но она могла просто сказать «нет», и все. Не надо было убегать и жаловаться отцу Дэвиду.

– Она показала тебе свои границы.

– Мы были в церкви, Господе Иисусе – Он прячет лицо в руках и качает головой, и я вижу, как ему неловко. – Я похлопал ее по колену, Аллегра, я хотел ей показать, что все хорошо, что не надо смущаться, что все замечательно.

– И ты перешел границу.

Он смотрит на свою тарелку с ужином. Осталось немного бараньего жира, мятного соуса вперемешку с подливой, размазанной по тарелке и начинающей твердеть. Одинокая горошина, обделенная вниманием.

Мы сидим молча.

– Попробую разобраться со страховкой на автомобиль, – говорю я наконец, голова кипит от всего, что надо сделать для папы до и после моего отъезда. Мысли кружатся, словно в водовороте, как его одежда и белье в стиральной машине, жужжащей у меня за спиной. – Дай мне бумаги, и я займусь этим. Если не получится, может, Джерри купит ее у тебя. Какой смысл держать ее, если нельзя ездить.

В ответ он только ворчит.