Джоджо посмотрел на револьвер в своей руке так, будто эти слова произнес он, а не она.

— Судя по тому, как ты налегаешь на джин, не ровен час, выстрелишь из него и самому себе мудя отстрелишь.

— Мне от них что так, что так проку мало, — бросил он.

Он уже вынул из барабана каждый патрон, придирчиво осмотрел и заправил обратно — один за другим. Теперь повторял процедуру заново, как священный ритуал.

— Ты играешь с этой штукой уже двадцать минут. Будто по клятой ромашке гадаешь на «любит — не любит».

— Да я понимаю.

Он вставил последний патрон, повернул патронник и со щелчком закрыл револьвер. За этим последовали лихой глоток джина из графина на столе и облегчённый вздох.

— Мне кажется, ты себя скоро так накрутишь, что начнешь по сторонам палить, — сказала она. — Ты же не хочешь, чтобы мне пришлось и сюда шерифа звать?

— Конечно, не хочу.

— Тогда как насчет того, чтобы посвятить меня в свои смурные думки?

— Я думаю о Чехове, — сказал Джоджо.

— О Чехове, значит.

— Совершенно верно.

— Кто это? Какой-то русский?

— Да, и весьма для нас всех важный.

— Он командует на Восточном фронте, получается?

— Нет, он умер. Мертв уже сорок лет как.

Джорджия нахмурилась.

— Ну и что в нем тогда такого важного? Не понимаю.

— Он был драматургом, — объяснил Джоджо. — Писал пьесы.

— Оу, это очень мило.

— Он говорил, если ружье висит на стене в первом акте, лучше бы той клятой пугалке выстрелить где-нибудь в акте третьем.

— Очаровательно. — Она неторопливо подбрела к столу и допила его джин. — А тебе-то какое дело?

— Я жду третьего акта, — сказал Джоджо.

Покривив губы, Джорджия взяла бутылку и заново наполнила графин.

— В жизни есть и сюжетные дыры, — сказала она через некоторое время.

— Твоя правда.

Она сделала глоток и передала ему. Он отхлебнул из горла и закурил сигарету.

— К тому же теперь это дело полиции. Это проблема Эрни, а не твоя.

— Это случилось на подведомственной мне территории.

— В одном из номеров Гиббса, — поправила Джорджия.

— Я был за них в ответе.

— Ты вышибала, а не спасатель. Люди заселяются в отель с разным багажом. Бо́льшая его часть — у них в головах, а не в чемоданах, которые волочит по лестнице коридорный.

— У нас есть лифт.

— Он дышит на ладан.

— Твоя правда опять-таки.

— Мой старик покончил с собой в лодочном сарае неподалеку от Скоттсдейла, штат Аризона. Он пробрался туда, чтобы сделать то, что мог сделать, где угодно. Наверное, всегда хотел увидеть великий Юго-Запад.

— Грустная история.

— И не говори, — усмехнулась Джорджия. — Я к тому, что всего один человек ответственен за свои глупости. Никто больше.

— Не думаю, что тот парень в отеле сам себя на части разорвал.

— Погоди-ка, как это — разорвал на части?

— Лучше забудь.

Она прищурилась, выдернула сигарету из губ Джоджо, затянулась, дохнула длинной голубоватой струей дыма.

— Ну уж нет. Как такое забудешь?

— Твой джин развязал мне язык. Множимое языками бывает причиной бед.

— Послушай, — наставительно произнесла Джорджия, направляя на Джоджо у него же позаимствованную сигарету. — Ты сам об этом заговорил. Первый акт, третий акт — таковы правила Чеховского, не мои.

— Чехова.

— Как угодно. Выкладывай, братишка.

С тяжким вздохом Джоджо зажег новую «Олд Голд», снова порядочно отхлебнул — и рассказал Джорджии обо всем.

Когда он закончил, в комнате надолго повисла тишина.

Побрившись своей бритвой, Джоджо лег спать — слава богу, на что-то помягче, а не на раскладушку в темном кабинете. Джорджия отправилась на свою смену в хозяйственный магазин. Он проспал около часа и проснулся без всякой причины — ничего не смог с этим поделать.

Нашел грязную сковородку на захламленном кухонном столе, вытер ее тряпкой и разбил туда пару яиц. Пока те шипели на плите, он впал в подобие транса, листая в памяти события прошлой ночи и ища в своем запутанном подсознании незначительные, на первый взгляд, детали, которым, возможно, не придал должного внимания. Ничто не приходило в голову, и яйца в конце концов подгорели. Он все равно съел их, заполировав вкус печной сажи остатками джина Джорджии, и вымыл сковородку в раковине.

Она была совершенно права, сказав, что теперь это дело полиции и проблема Эрни Рича, а не его — экс-помощника шерифа, не имеющего ни полномочий, ни юрисдикции, ни вообще отношения к делу об убийстве, если то взаправду убийство. Так оно и есть. Он знал это, как и то, что желудок бурчал от подгоревших яиц и выпивки. Но любопытство терзало, не отпускало. Еще бы — мужика растащили на части, как разваренную индейку на День благодарения. На такое не хватит силенок и у команды крепких мужиков — по крайней мере, с точки зрения Джоджо. Он знал о людях, которых в прежние времена четвертовали, но такой особо отвратный способ казни требовал упряжки лошадей. Джоджо был уверен, что заметил бы, если бы кто-то попытался протащить мимо него четверку лошадей в номер 214 отеля «Литчфилд-Вэлли». Кроме того, подумал он с усмешкой, они бы все равно туда не поместились.

Однако полноцветное воспоминание о кровавой бойне в комнате быстро стерло с его лица усмешку. Он взглянул на часы и решил, что люди из передвижного шоу — те, что еще живы, мелькнула непрошеная мысль, — скоро начнут готовиться ко второму выступлению. А он успеет вернуться в снедаемый зноем город и даже сбросить пар, сидя в «Звездочете», прежде чем отправиться в кинотеатр и начать собственное расследование.

В нескольких сотнях футов вверх по грязной дороге от дома Джорджии стояла таверна Эрла. Там был кондиционер, а в «Звездочете» — нет. Конечно, то была не самая веская из причин, по которой Джоджо пересмотрел свои планы. Так или иначе, именно к Эрлу он направил стопы.

В холодильнике не оставалось молока, а Джон Филдс, молочник, еще целые сутки не появится с новой бутылкой, поэтому Теодора, собравшись с мыслями, отправилась в город. У Раса была машина, его любимый «Континенталь», а это значило, что она должна пройти две мили пешком по ненавистной жаре. Достав из шкафа зонт — тот худо-бедно мог обеспечить тень, — она отправилась в путь, когда закатывающееся послеполуденное солнце уже висело низко, вдалеке.

Теодоре не очень хотелось покидать свой относительно безопасный дом. Дело не в том, что она считала остальной мир особенно опасным, и не в том, что подозревала, будто кто-то в городе хочет причинить ей вред. Она просто не чувствовала себя комфортно в этом мире, и, пускай ей было не очень комфортно даже в собственной шкуре, где бы она ни находилась, привычное одиночество дома служило ей убежищем, личным храмом, где не нужно беспокоиться ни о чем, что не находилось прямо перед ней и не требовало ее участия. Ей были по душе домашние хлопоты: гладить, мести пыль, стирать можно без особого беспокойства, всецело отдаваясь мелкой насущной задачке. Изобилие мыслей стало для нее проклятием, хорошо изведанным ужасом, коего она избегала любой ценой. Груз самоанализа давил тяжелее самого страшного кошмара — то был живой кошмар безнадеги и усталости, страшивший сильнее смерти.