держали друг друга и это уже начинало казаться смешным. Как будто один из нас намазал ладонь моментальным клеем, но оба стеснялись разобраться с этим делом.

Нам не нужно было прятаться от детей, потому что был вечер, и в парке не было никого, кроме нас. Мимо пробегали спортсмены в блестящих и обтягивающих трико. Некоторые волочили за собой палки.

Мы были предоставлены сами себе. Даже того старого мужчину не было видно, он зимой и летом одиноко сидел на скамейке перед парком и якобы исподтишка лакал пиво. А на самом деле он, наверное, хотел, чтобы кто-нибудь присел рядом и поговорил хотя бы о погоде.

Потом он настал. Момент, которого я имела основания ждать.

Причина, по которой мы были здесь.

Причина для волнения и влажных ладоней.

Сантери справился с собой и спросил, можем ли мы встречаться. Я догадалась, что дойдет до этого.

Я бы разочаровалась, если бы вопроса не последовало.

Ну, я так думала…

И все-таки…

Все-таки я сомневалась. Сказать честно: я в ужасе.

Но на такое нельзя ответить иначе. Нет, конечно.

Я не могла испортить такой момент объяснениями в стиле было бы лучше остаться друзьями, хотя бы еще немного, чтобы получше узнать друг друга.

И бла-бла-бла.

Я к такому не привыкла. Быть с каким-то парнем. Ну то есть просто быть. Я не знала, что будет после, если я соглашусь встречаться.

Что нужно делать? На что я соглашаюсь? Что нужно делать чьей-то девушке? Периодически дарить несвежие трусики? Сидеть на корточках в дверях и быстро надевать штаны, если кто-то идет?

Было столько всего, что я хотела сказать, но все, что я смогла ответить, это да, давай.

Два с трудом высранных слова.

Смиренное согласие.

Наверное, я сказала это недостаточно воодушевленно, но Сантери улыбнулся так, как будто взошел на пьедестал почета. Как победитель. Ну хотя бы серебряный медалист.

Он не сделал ничего идиотского. Не попытался поцеловать, ничего такого. Не предложил мне потрогать ему что-нибудь, не попросил задрать кофту, чтобы посмотреть, что там у меня.

Ничего такого.

Нет. Ничего.

Теперь я его девушка.

Я не была хорошей девушкой. Я не заслужила Сантери. Я была нечистая. Была грязь, которую я не могла смыть водой и мылом, даже всеми этими дорогими средствами, которые мама покупала в аптеке. Их тестировали в лучших лабораториях Европы. Поэтому мне немного хотелось плакать, но я держалась.

Мы продолжили прогулку и замедлили шаг у моего дома. Во дворе был только папин внедорожник. Маминого маленького леденца не было.

У стены стояла лопата. Рядом с кустом была забытая с лета скамеечка и велик Йооны. Он не любил мопеды. Ничто не интересовало его меньше, чем двигатели и замасленные руки.

Уличный фонарь не горел. Хорошо. Жалюзи в гостиной были опущены. Очень хорошо. Сосны на противоположном конце улицы были безмолвны и неподвижны, я различала только их темные силуэты.

Так…

Что дальше…

Слов люди придумали много, но некоторые трудно выговорить.

Я поцеловала Сантери в щеку, чтобы он меня отпустил. Он так и остался стоять как вкопанный, а я юркнула в дверь, быстро открыла ее и закрыла, незаметно пробралась в прихожую и закрылась в ванной. Раздевшись, я влезла в душевую кабинку.

Включила душ. Долго стояла под теплыми струями. Я делала воду все горячее и горячее. Понемногу окно запотело, и я представила, что перед тем, как я поднимусь наверх, папа развернет газету и объявит из-за нее что-то вроде: «Ты, кстати, знаешь, что вода не бесплатная?» Или: «Если тебе так нравится плескаться, я куплю тебе абонемент в бассейн».

XXVI

Папа открыл дверь моей комнаты и собирался войти, но мгновенно остановился, когда я стала рычать. Я это сделала из принципа.

Я не выносила папу и его тупые шутки. Мне нужен был кто-то, на кого можно было поворчать, а папа был подходящим объектом. У него были мирные намерения, и он не собирался объявлять мне войну.

Он стал отступать. Сделал медленный шаг назад. Он двигался как-то с трудом, но это же свойственно динозаврам.

Он вошел сюда для того, чтобы на него накричали, и он сам, несомненно, это знал. Иногда я переживала, чтобы он не испугался меня слишком сильно и не смылся в какое-нибудь убежище дома, как какое-нибудь трусливое животное, которое не хочет, чтобы его кто-то видел.

Он не успел ничего сказать, потому что я опередила его: «Исчезни уже».

И он исчез. Повернулся и осторожно закрыл дверь, хотя не нужно ему было уходить.

Я знала, что он наконец сходил к врачу по настоянию мамы, что его пару раз смотрели, делали снимки. Ему выписали какие-то таблетки, которые должны были помочь от тремора рук, хотя папа считал, что не было никакого тремора.

Я посчитала деньги. Заначка была в пенале в верхнем ящике письменного стола. Там была стопка полтинников, которые я перетянула резинкой для волос.

Их было всего шестнадцать штук. Восемьсот евро. Все это я заработала сама, невероятно, но факт.

Пересчитывая купюры, я слушала удары собственного сердца. Я положила деньги обратно в пенал, пенал в ящик и закрыла ящик на ключ. Ключ я спрятала в маленькую фарфоровую туфельку на верхней книжной полке. Туфельку я купила когда-то на каникулах в поездке.

Я понюхала пальцы. Они пахли деньгами.

Я пошла вымыть руки, затем зарылась в постель. Я сгребла Йере и Йири в объятия и погрузилась с ними глубоко под одеяло. Я гладила мягкую шерсть Гава, ощущала, как простыни ласкают мои голые ступни и наслаждалась тем, что все мои любимые существа рядом.

Моей стае было все равно, в каком я настроении и что слетает с моего языка. Моя стая не боится, если я плачу и кричу, выговариваясь обо всем, что приводит меня в ярость. Никто из них ни разу не сказал: «Попытайся взять себя в руки!»

Разве не так? Вы любите меня такой, какая я есть?

С вами мне не надо притворяться.

Совсем не надо.

XXVII

Яс легкостью получала деньги. Мне ничего особенно не надо было делать. Я встречалась с мужчинами, позволяла им смотреть на меня и трогать, но не больше, только то, что я сама хотела. Они платили за то, чтобы я провела с ними пару минут. Я выбирала, с кем я буду и за какую цену.

Лила давала незнакомцам трогать себя. Я делала то же самое, но за вознаграждение. Я была умная,