принц, отлитый из мрамора и золота. Мы жили бы вместе еще сотню лет, цепляясь друг за друга, несмотря на то что готовы были рвать друг другу глотки, если бы не Алексей. Он был противоядием от всех наших бед, всплеском кратковременной сладости в наших полных горечи жизнях. С появлением Алексея к нашей семье вновь вернулась легкость. По крайней мере, ненадолго.

Он был так же неизбежен, как революция, и предвещал столько же жестокости.

В Петрограде стояло лето, пьянящий октябрь 1919 года. Всего за год до этого большевики расстреляли царя, огромная Российская империя погрузилась в Гражданскую войну, и одновременно с этим совершались первые попытки восстановить страну. Нация боролась сама с собой, пытаясь определить свое место в быстро меняющемся мире, мчащемся навстречу изменяющейся судьбе. Но, несмотря на все шрамы военного времени и твой взрывной характер, для тебя Россия по-прежнему оставалась прекрасным, загадочным идеалом, родиной очень многих твоих любимых философов и авторов. Ты хотел вникнуть в тонкости устройства всех политических школ и всех фракций, борющихся за господство. Ты верил, что борьба привела человеческое общество к высотам, и хотел в рамках своих исследований измерить ее высоту и ширину.

– Ты уверен, что здесь безопасно? – спросила я, когда мы сошли с поезда, пускавшего в воздух клубы дыма. Петроградский вокзал напоминал акварельный водоворот коричневых и медных тонов, повсюду слышались крики продавцов газет и торговок.

Я глубоко вдохнула аромат города. Ощутила вкус горячего хлеба, машинного масла и нотку свежей крови, впитавшейся в булыжники. Это был город на пороге расцвета – или на пороге распада. Неудивительно, что тебя неудержимо тянуло сюда.

Ты обхватил мое лицо ладонями, весь окутанный паром, вырывающимся из поезда, словно дьявол сернистым дымом.

– Мы с тобой видели сотню крошечных апокалипсисов, нас не затронул пепел бесконечного множества павших режимов. Мы пируем на останках разрушенных империй, Констанца. Их крах – наш главный праздник.

Я сжала губы. Там, где тебе виделся сияющий прогресс, я наблюдала только войну, голод и запустение. В последние годы люди научились строить настолько ужасающие машины, что они могли разнести на куски любого, будь то человек или вампир. Я спрашивала себя, не следует ли нам с большей тревогой думать о том, как меняется мир.

Магдалена вышла из поезда, щурясь от слабого рассветного света. Нужно было быстрее добраться до нашего нового пристанища, чтобы хорошенько выспаться до того, как солнце войдет в полную силу. Ты поцеловал ее затянутую в перчатку руку.

– Это наше новое начало, любовь моя, – поприветствуй его.

Апартаменты, которые ты для нас арендовал, были недалеко от центра города, чтобы было удобнее охотиться. Хотела бы я запомнить их лучше, но мы пробыли в России недолго. Я отчетливо запомнила лишь великолепную лепнину в виде короны, обрамляющую нашу с Магдаленой комнату: крошечные цветочки из завитков белого гипса.

Осень стремительно сменялась морозной зимой, и последние потрепанные дождем золотые листья все еще отважно цеплялись за свои деревья. Мы, тем не менее, проводили большую часть времени вне дома, посещая ночные рынки и еще не закрытые на тот момент театральные представления. Ты сказал, что нам с Магдаленой слишком опасно находиться в городе одним, хотя я не представляла себе, какие уготовленные нам людьми ужасы способны застать нас врасплох. Ты убеждал нас оставаться дома, читать Пушкина, шить и заниматься музыкой, пока сам частенько навещал кофейни и пивные. Ты говорил с радикалами и конституционалистами, анархистами, декабристами и депутатами Думы, с восторгом и восхищением занося их в свои каталоги. «Сколь яркая симфония человеческой философии и страсти, – отмечал ты. – Сколь бурное варево идей и потенциала».

Потенциал. Тебе всегда нравилось это слово. Тебя тянуло к потенциалу, как акулу к крови.

Магдалена буквально кипела от зависти к твоим политическим связям и умоляла сообщать ей о каждом новом перевороте, о каждом философском принципе. Ты баловал ее ими, как балуют конфетами ребенка, тепло улыбаясь ей, дразня своими знаниями и в то же время запрещая ей вести собственную переписку. Ты говорил, что для женщины это слишком опасно.

Неудивительно, что мы с Магдаленой потеряли покой. Нас, словно песни сирен, неотвратимо влекли к себе, предлагая изучить их, новый язык, новая культура, а Магдалене не терпелось подышать свежим воздухом и свежими идеями. В разговорах со мной она называла наше пребывание в квартире «заточением в золотой клетке», и мне не раз приходилось отговаривать ее от выхода на улицу. Я хотела отпустить ее. Хотела отвернуться, пока она выскользнула бы в окно, или широко распахнуть перед ней дверь, как только ты исчезнешь из виду. Хотела, чтобы она почувствовала вкус свободы, почувствовала, как соленый морской воздух играет с волосами, нашла любовника или ужин в темной пивной. Она все еще была юна, свежа и энергична. Я боялась погасить свет, вновь озарявший ее потемневшие глаза, когда она мечтала о том, чтобы бродить по Петрограду.

Но я слишком боялась твоего гнева, мой тюремщик. А потому нянчилась с ней, подавляла ее разговоры и удерживала ее взаперти в нашем душном доме, как ты того и хотел, – тебе даже не пришлось меня об этом просить.

Разумеется, ты знал об этом, мой господин. Ты всегда знал. Ты не хуже ищейки чувствовал, если кто-то из нас начинал от тебя отдаляться. И в эти моменты демонстрировал нам или железный кулак, или бархатную перчатку. Иногда и то и другое. Но с тех пор как проявила себя меланхолия Магдалены, ты отдавал предпочтение прянику. Магдалена была чувствительна, как ты мне признался. Склонна к чрезмерным эмоциям и фантазиям. Пока что нам следовало вести себя с ней осторожно, предоставляя ей все, что она захочет. Ведь я же не хочу, чтобы она оставила нашу семью и сбежала, правда? Не хочу потерять свою единственную подругу. А значит, лучше мне убедить ее остаться любыми способами.

Я не понимала, что за способы ты имеешь в виду, пока ты не привел нас в студию одного художника. Тот был твоим любимцем: его хвалили в кофейне и за прогрессивную политику, и за мастерскую работу с камнем, гипсом и масляными красками.

– Настоящее дарование, – провозгласил ты, помогая Магдалене надеть пальто. – Гений своего времени. Я обязан показать тебе его работы. Сможешь купить все, что приглянется вам в студии. Просто выбери любую красивую вещь по своему вкусу, и мы заберем ее домой.

Тогда я думала, что ты снова был в благодушном, снисходительном своем настроении, – в такие моменты твоя доброта могла даже показаться экстравагантной. А стоило бы уже