– Очень вам благодарен! Лучше и не выдумать. Если мое дело сладится, тогда ЧК и вас наградит.

Когда милиция возвращалась в город, Андрий просверлил меня взглядом.

– Ну, брат, на ловца и зверь бежит… Приведешь его к нашим хлопцам на Мельничанские хутора. Там возьмите за горло хорошенько – он и расскажет, какое такое у него дело… Повезло нам. Видно, ЧК уже что-то задумала. Только не забудь, что живым из твоих рук он уйти не должен. Понятно?

Переодеваюсь, кладу в карманы пистолет и гранату и возвращаюсь к платформе. Выходим с чекистом в поле, на тропинку, ведущую в сторону Грушковки. В пути «товарищ» поучает меня:

– Стало быть, с этой минуты я – Жилинский, хорунжий петлюровского полка имени Богдана Хмельницкого. Зимой, когда эта часть вышла в партизанский рейд вместе с другими, подцепил тиф и остался на Херсонщине. Теперь разыскиваю повстанцев, чтобы вступить в какой-нибудь отряд.

Я не смог сдержать усмешки. Жилинский, мой сослуживец по конной сотне Богдановского полка, дезертировал во время Зимнего похода[196].

– Мы навестим наших ребят, комсомольцев. Они преданы советской власти и в то же время на хорошем счету у здешних бандитов, которым их настроения неизвестны. С ними, товарищ, можете говорить откровенно. Но если хотите внедриться к самим бандитам, то предупреждаю, что среди них много бывших петлюровцев. Вдруг припомнит кто-нибудь, что в Богдановском полку не было такого офицера. Или же подпись командира – если бумагу предъявите.

– Хорунжий такой был, и документ у меня настоящий. Не повезет только, если отыщется кто-нибудь из ихней дивизии. Вот это бы выведать загодя.

– Спросим у хлопцев. Они всех знают.

«Товарищ» успокоился, воспрял духом и стал рассказывать мне о похождениях в стане «бандитов». Живописует сцены расстрелов в киевской ЧК, в которых принимал участие. Хвастает своими твердостью и отвагой. Видно, что он глуповат, но дерзок – доказательством служит наша прогулка в Холодный Яр. Утверждает, что киевлянин, но в его речи проскальзывают обороты, характерные для крестьян Черниговской губернии.

Оставив Грушковку в стороне, идем через лес к Матронинскому монастырю. Выпытывает, есть ли там еще «бандиты» и можно ли туда наведаться. Не желая терять времени, отговариваю его, и вскоре мы поворачиваем направо, к Мельничанским хуторам.

Теперь он шагает молча – иногда лишь уточняет, долго ли еще. Задумавшись о чем-то явно невеселом, теребит воротник толстовки. Когда я сказал, что осталось не больше километра – тормозит.

– Передохнём немного.

Растянувшись на траве, закрывает лицо руками и какое-то время лежит, не издавая ни звука. Предлагаю идти дальше. «Товарищ» опирается на локоть и тоскливо смотрит на меня.

– Знаете, удачи нам не видать. Предчувствие такое, нехорошее… Сердце ноет.

– Глупости. Уверен, что нам ничего не грозит.

– Понимаете, я в такое верю. Со мной уже был похожий случай. Не поверни я тогда назад, давно гнил бы в земле. Теперь вот такое точно предчувствие. Знаете что? Давайте-ка вернемся, а я поеду в Александровку и оттуда в уезд. Там разберусь, что дальше делать. А вы черкните мне записку кому-то из ваших подручных, пригодится.

Пытаюсь разубедить его, однако «Жилинский» решительно поворачивает по просеке назад. Отвести его к нашим ребятам и допросить не выйдет. Дело надо кончать немедленно.

Потрепавшись пару минут о своем желании перейти из милиции в ЧК, пропускаю его на шаг перед собой. Достаю кольт, поднимаю на уровень затылка – и тут он резко оборачивается, касаясь дула виском. Жму на спуск. Медленно валится вперед, навзничь, широко раскидывая руки. Смотрю в застывшие, вытаращенные в ужасе глаза. Предчувствие не обмануло, а только опоздало…

Достаю из его карманов два револьвера и приличный запас патронов. В руках у него был ветхий клеенчатый портфель. В портфеле нахожу три удостоверения, выданные Жилинскому в разное время Богдановским полком, полдюжины снимков – группы украинских офицеров и казаков – и фотографию чекиста в украинском мундире. Вероятно, свежая, но нарочно испачканная и потертая. На обороте одного снимка – два одесских адреса без фамилий. Кроме этого в портфеле несколько тысяч гривен, отдельные царские и советские купюры и четыре золотых пятирублевки. Удостоверения киевской губЧК, которое он показывал нам с Андрием, нет. Видимо, сжег еще в Каменке.

Не обнаружив при нем ни одной бумаги, которой поверили бы в чигиринской ЧК, вспоминаю, как убитый непроизвольно трогал воротник. Распарываю и вынимаю скрученный жгутом кусок тонкого полотна – отпечатанную на машинке шифровку. «Жилинский» унесет секреты ЧК в могилу.

Отыскав на хуторах атамана, докладываю о том, что произошло, и передаю деньги и вещи убитого. В обратный путь беру с собой двух парней, вооруженных заступами – копать «товарищу» в лесу могилу.

Чорнота был крайне недоволен тем, что я не доставил чекиста в штаб хотя бы раненым.

В свободное от «служебных обязанностей» время скучать не приходилось. В Каменке хватало сознательной украинской интеллигенции, хор довольно часто давал недурные концерты, а любительский театр – спектакли.

На одном представлении я встретил хорошенькую образованную девушку. Милая и непосредственная, Галя сразу же пришлась мне по душе. Еще несколько дней – и я впервые в жизни занемог подлинной любовью. То же случилось и с ней. Каждый вечер мы встречались в роскошном парке графов Давыдовых, пока не признались друг другу – в историческом гроте, где столетие назад проходили тайные собрания Южного общества декабристов. Кто-то из местных историков уверял меня, что под этим же склоном написал несколько стихов Пушкин[197].

В любом случае, лучшего места для свиданий и отдыха после прогулки по холмистому парку было не найти. Усевшись на живописном обломке скалы, мы с Галей мечтали о независимости нашей страны, о женитьбе… да мало ли о чем грезят влюбленные апрельским вечером! Впереди были только борьба, неизвестность, смертельные угрозы – но кто об этом думает, когда в его жизни наступает весна?

Мы с Чорнотой не бездельничали: налаживали контакты с преданными Украине людьми, расставляли их на «боевые посты» – на тот случай, если нам пришлось бы покинуть город.

Галя, которую после бурного конфликта с Андрием я посвятил частично в повстанческие дела, стала связной между нами и штабом Холодного Яра. Поездки к родственникам в Медведовку служили отличным прикрытием. Мы решили поддерживать через неё контакт с каменским подпольем и после нашего отъезда.

Каменка готовилась стать уездным центром. Переезд учреждений задерживался – отведенные им здания никак не могли