Небрежно разрезав шпагат на большом пакете, переданном ему Агафоновым, Костя вытащил два кожаных пиджака и, энергично встряхнув ими, крикнул:

— Ланька, смотри, для тебя кожа, как по заказу.

Из кухни вышел парень. Он взял один из пиджаков и презрительно сморщился:

— Монгольский?

— Похоже...

— Пусть его Чингисхан носит, — Ланька отбросил пиджак в сторону. — А этот? — он скользнул взглядом по этикетке.

— Не видишь? Телячья кожа, высший сорт. Суоми.

Парень вывернул пиджак подкладкой, внимательно осмотрел и отбросил все с той же брезгливой миной.

— Ты что? — набычился Костя.

— Ношеные вещи не беру.

— Тебе, собственно, никто и не предлагал еще.

— Да я так. Посмотрел, сказал... — Ланька глянул на запястье, сверкнувшее вороненой сталью японских часов «Сейко». — Попылил я. Да, чуть не забыл... — задержался он на пороге. — У тебя «Каин» есть?

— Есть.

— Какой?

— Черный и хиты.

— Мне «Джаз» нужен.

— Этого нет.

— Ну давай тогда. Пошел я.

— Бог дает. У него работа такая, — Костя щелкнул замком.

— Зовут как-то по-кошачьи, — кивнул вслед ушедшему парню Агафонов.

— Откликается, значит, нравится. Не геморрой, в конце концов, не на всю жизнь, — сегодня Ланька, завтра Ванька.

Костя порылся в бумаге, из которой только что вынул пиджаки.

— Моя Лидуха ничего больше не передавала?

— Нет, пакет только. А что — еще надо было? Забыла, может?

— Забыла! С ней случается! Кожа мне эта до фени, парень один попросил сдать. Я капусту жду, за диски должны... Черт, вчера же созванивался, сказала — с тобой отправила...

Костя зло отбросил пустой пакет к порогу, похлопал по карманам висящих на вешалке пиджаков и из одного вынул пачку десяток, перетянутую розовой резинкой.

— Надо же придумать, — куда сунуть...

Пересчитав купюры, Костя достал кожаный портмоне, заправил в него деньги и повернулся к Агафонову:

— Бросай бутылки в холод и проходи.

Резко, требовательно зазвонил телефон.

— Володя, — крикнул из кухни Костя, — послушай, кто там.

— Кистинтин? — поинтересовался мягкий баритон.

— Нет, нет... Пригласить? — Агафонов положил трубку, заглянул на кухню. — К тебе. Просили встретить.

— Старичок, не в службу... Сгоняй открой им, я тут пока с креветками разберусь.

Пришли двое — плотный средних лет мужчина с бородкой метелочкой и молоденькая девушка, худенькая и беловолосая.

— Ирок, лапушка! Сто лет тебя не видел, — заголосил Костя. — Как жизнь?

— Плохо.

— Что такое?

— Мнительность замучила.

— Кофе на ночь не пей. Знакомьтесь, — Костя кивнул в сторону Агафонова, — друг детства. Володя, а это Ирочка и надежда отечественной науки Валерий Михайлович. Лапушка, иди, помогу раздеться...

Агафонов внизу еще, едва только открыл гостям, почувствовал, что между ним и субъектом в бородке взаимопонимание вряд ли возможно.

— Кока, — прогудел Валерий Михайлович, — не будем трогать науку... И не приставай к ребенку. Что-то долго ты с ее плащом возишься...

— Сразу и заметят, не дадут взрослому человеку красивую девочку в руках подержать.

— Ты, небось, ради гостей и бутылку выкатишь? — Валерий Михайлович шагнул в комнату.

— Почему нет, когда да... Можно виски заморского, можно пивка — «Световар» есть, креветочки.

— На виски глаз ложу, и с пивцом... Только ты, наверное, креветки варить не умеешь — диссертацию не по ним пишешь...

— Обижаете... — Костя щелкнул тумблером на усилителе. — Что поставить?

— Ты же знаешь, — Валерий Михайлович погрузил тело в застонавшее кресло, — ну и мебеля у тебя, музыки не надо.

— Поставь, Костя, Иглесиаса или итальянцев, — протянула, по-московски растягивая гласные, Ирина.

Костя бросил взгляд на бородача.

— Ну, если женщина просит... — развел тот руками.

Собеседником Валерий Михайлович оказался еще худшим, чем можно было полагать. Фразы он выкатывал плотно, одну за другой, не давая никому вклиниться. Рокотал баритоном, разминая пальцами креветок, подливая в стакан пиво; при этом высоко поднимал бутылку, взбивалась пена и ложилась рваными хлопьями на его усах.

...Валерий Михайлович прихлопнул по столу ладонью, словно поймал в воздухе последнюю фразу и припечатал ее.

— Дело в том, что мы самая безалаберная нация на свете...

Агафонова так и подмывало сцепиться с «надеждой отечественной науки»: Валерий Михайлович раздражал, в его словах сквозило что-то сквалыжное, похожее на кляузу.

«Сидит вот круглый человек, пьет пиво и скорбит, — размышлял Агафонов. — Лишенец. Бедолага. Все проблемы — полчаса до работы на метро ехать надо».

— Хвалимся тем, что изобрели паровоз, а сделать — кишка тонка, пришлось покупать у немцев. — Валерий Михайлович повесил на усы очередную порцию пены.

Агафонов не выдержал:

— Паровоз, кстати, не мы, а англичане изобрели.

— Да ты никак грамотный? — Валерий Михайлович уставился на Агафонова, как будто только теперь его и увидел. — Надо быть не грамотным, а сообразительным. Вот ты, — ткнул он пальцем, — ты сидел?

— Как это? — опешил Агафонов.

— Как положено. Согласно кодексу.

— Да вы что?

— Ах, не сидел? Ну, ничего. — И добавил по-английски: — Будем надеяться на лучшее.

— Надеюсь, этого не будет, — тоже по-английски ответил Агафонов, ответил автоматически, хотя, может, и в пику бородатому, судя по произношению, тот языка не знал, а просто пижонил.

— Вот, — Валерий Михайлович бросил слово так, словно уличил в неприличном, — спикаем...

— Володя английский в школе будь здоров сечет, — пояснил Костя.

— Ах, так! Мы есть учительница? Тогда ясно, откуда у нас комплексы. Школы поовдовели, а работать в бабском коллективе...

— А что, скажите, плохого в бабском? Может...

Но Валерий Михайлович досказать не дал — стал просто топтать:

— Да-а-а... Делать вид, что работаешь, когда делают вид, что тебе платят, это...

— Да если хотите знать... — Агафонов запальчиво повысил голос.

— А вот этого не надо, — Валерий Михайлович расстегнул пуговки жилета и откинулся, почти лег на мягкие валики. — Обсуждать проблемы среднего образования я не намерен и воспоминания рыцаря школьного журнала мне ни к чему. Кока, неси своего длинного парня, трахнем мы его[1], а то тут товарищ нервничает.

— А виски на пиво ничего?

— Неси, неси, да и колбаски порежь, тараканы