– На днях порезал большой палец, открывая консервную банку. Вышло, наверное, полстакана крови. До сих пор кружится голова, – объяснил он.

Расставаясь, мы договорились встретиться завтра. Козин обещал переписать для меня несколько своих вещей. На следующий день я явился с портативным магнитофоном, бутылкой водки и какими-то консервами. Козин принял меня так же радушно. Без лишних слов начал возиться с записывающей техникой, даже подвинул для удобства свой тяжеленный «Маг-8». Но, как ни манипулировал проводами, кнопками, рычажками, ничего не получалось. Я сидел расстроенный, и он это заметил.

– Знаете что, – предложил он. – Давайте я напою вам несколько песен на свой магнитофон!

Через несколько минут всё было готово к записи. Вначале почти после каждой песни Козин вскакивал и с беспокойством спрашивал:

– Ну как, пойдет? Нравится? – Постепенно «разогревшись», практически без пауз записал целую сторону пленки!

Открутил назад, стал слушать. Поморщился:

– Это не получилось, – а в удавшихся, с его точки зрения, местах удовлетворенно молчал. – Я только начал распеваться, – признался певец. – Обычно на концертах публика распалялась вместе со мной… Знаете, ведь вначале я записал вам несколько романсов, которые еще никому не пел. Я над ними только работаю… Ну что бы вы хотели послушать еще?

Он отдыхает несколько минут, отпивает немного водки – и снова садится к пианино. Взяв несколько аккордов, и, стремительным пассажем пробежавшись по клавиатуре, вдруг поворачивается ко мне:

– Скажите, почему мои коллеги в телепередачах только открывают рот, а прокручивают свои старые записи? Это же сразу видно – профанация! Лучше и честнее спеть своим сегодняшним голосом, какой он есть. И почему они не переосмысливают с годами свои песни, не мудреют? Я не пою свои вещи так, как в 30-летнем возрасте. – Замолчав и, видимо, погрузись в воспоминания, он неожиданно предлагает прослушать один из самых своих замечательных романсов – «Осень». – Конечно, голос не тот, ну что ж, – как бы извиняется Вадим Алексеевич и, перевернув пленку на вторую сторону, снова включает запись. Он уже распелся, чувствует себя уверенно – и, что удивительно, голос помолодел, вновь обрел особые краски и только ему свойственную теплоту, которая так волновала в былые годы слушателей. Временами казалось, что Козин забыл и обо мне, и о том, что он не во фраке на эстраде, а в шлепанцах у себя дома, что ему внимают только многочисленные кошечки-фигурки да единственный живой поклонник… В коротких паузах торопливо бросает мне, чтобы не потерять темп:

– Вот этого вы тоже не слышали… А эти два романса я посвящаю горячо любимой Тамаре Церетели…

Певца уже не остановить. Кажется, это пение может оборвать только конец пленки или самой жизни…

♦ Эдвин Поляновский:

Хозяин собой не очень занят, больше – кошками, их две, одну когда-то подобрал больную, другую – побитую, обе брошенные. Сейчас крупные, ухоженные, красивые. Точнее, одна кошка – Чуня, а другой кот – Бульдозер. «Мои дети», – говорит старик. Он накрывает им стол рядом с собой, – вместо скатерти стелет на ящик свои старые афиши, – они даже едят по-человечески: из мисок лапами берут в рот. – Ночью Бульдозер меня во сне двумя лапами обнимет, а передними в грудь толкает: места ему, видите ли, мало. Они так привыкли ко мне. Они, наверное, думают, что я тоже кошка.

Когда старику грустно, он, отрешившись, обхватив голову руками, = сидит за столом. Сзади, на крышке пианино, устраивается Бульдозер и тихо трогает лапой плечо старика. Чтобы он очнулся, не грустил.

Когда-то у Бульдозера был прообраз. Где бы ни выступал певец – на фронте или в тылу, перед рабочими или руководителями держав, – он ставил рядом с собой на рояль маленькую резиновую серую кошку. Ни единого концерта не состоялось без этого талисмана. О причуде певца знал весь мир.

♦ Михаил Гулько[33]:

На Колыме нас встречало руководство Магаданской филармонии, и кто-то предложил:

«Хотите навестить Вадима Козина?» Конечно, я хотел увидеть Вадима Алексеевича, этого легендарного мастера эстрады, чьи песни помнил с детских лет. И мы отправились в пятиэтажку, стоявшую в центре города. Он квартировал на последнем этаже. Нам открыл небольшого роста седой пожилой человек в ярко-синей водолазке, обхватывающей горло по самый подбородок. Мне еще подумалось, что он скрывает там какие-то шрамы или след от веревки. Вся комната была завешана плакатами с изображением кошек, а эти «милые» создания бродили по дому целыми стаями. Козин производил впечатление человека довольно строгого, слегка раздражительного. Но позже оттаял. Мы достали принесенное с собой сухое вино, сыр. Вадим Алексеевич предложил послушать что-то из своих новых записей.

Михаил Гулько (слева).

Репетиция ресторанного оркестра. 1960-е

Подошел к магнитофону, достал катушку и, нажав клавишу воспроизведения, вернулся к столу. Вдруг из динамиков послышался его голос: «Прости меня, Господи! Я ухожу от вас, не поминайте лихом…» Козин перепутал ленту и случайно включил запись своей прощальной речи. Наверное, собирался когда-то покончить жизнь самоубийством. Поняв ошибку, хозяин спохватился, быстро выключил аппарат и уселся за пианино.

«Осень, прозрачное утро…» – начал он с места в карьер. Едва зазвучал этот незабываемый голос, мы позабыли об инциденте и начали внимать Вадиму Алексеевичу, а он продолжил домашний концерт и исполнил свои песни: «Весенний вальс», «Магаданский ветерок», «Магаданские бульвары».

Насколько я знаю, в гастрольные поездки по стране ему выезжать запрещалось.

На великого певца власти распространяли некую «черту оседлости». Правда, на Камчатку вместе с труппой Магаданского театра Козин заглядывал.

Позже к нему приезжал Иосиф Кобзон с группой артистов. Кобзон позвал Вадима Алексеевича вернуться, так сказать, на «большую землю», но услышал отказ…

♦ Михаил Шуфутинский[34]:

Мне довелось два раза встретиться с Вадимом Козиным. Первый раз «мэр города» Жора Караулов, – второй мэр, подпольный, – говорит: «К Козину пойдем?» Для нас Козин был огромный авторитет. Ссыльный к тому же. Пришли мы к нему домой. Он жил в плохой двухкомнатной квартирке в «хрущевке», тесная, кошек штук десять там было. Что запомнилось? Стеллажи книг и стеллажи общих тетрадей. Он спросил нас кто мы, откуда. Я ответил, что музыканты из ресторана «Северный». На что он говорит: «Ресторан – это да-аа! Ведь раньше вся эстрада пела в ресторанах, а в филармониях кто выступал? Квартеты, хоры. А мы все в ресторане, самая лучшая работа в ресторанах». У него было пианино, рояль негде было поставить. Козин нам поиграл, но, видимо, к тому моменту он уже был слегка не в себе, потому