Шрифт:
Закладка:
«Прошло уже больше трех недель с тех пор, как я выехала из Парижа, — неожиданно для себя самой и для других, тайком, ни с кем не простившись. Точно так же, никого не предупредив, я вернулась глубокой ночью домой. Оставила багаж на вокзале, выехала из Берлина и пешком, по пустынной дороге, через сумрачные поля пришла в деревню. Прогулка получилась прекрасная и необычная; осыпающиеся листья и порывы ветра напоминали об осени, но ничего не было видно, и это мне нравилось; в Париже еще стояло „лето“. Деревня спала, только в доме у моего мужа ярко горела лампа, которой он пользовался, чтобы доставать книги с высоких полок. С улицы в окне виднелась его голова. В двери, как всегда, торчал ключ от английского замка, я тихонько вошла. Но тут в комнате громко залаяла Лотта, наша собака; она узнала меня по шагам, кстати, за время моего отсутствия она превратилась в настоящего заплывшего жиром квадратного монстра, и только мы находим ее такой же очаровательной, как и прежде… В ту ночь мы так и не ложились; когда рассвело, я развела огонь на кухне, почистила чадившую лампу и ускользнула в лес. На деревьях еще висели толстые хлопья тумана, в соснах мелькнула и скрылась пятнистая косуля. Я сняла туфли и чулки (чего в Париже не сделаешь) и радовалась как могла…»
Единственной женщиной, с которой в те годы я тесно сдружилась, была баронесса Фрида фон Бюлов[92]; я познакомилась с ней еще в Темпельгофе. В 1908 году преждевременная смерть — Фриде только-только исполнилось пятьдесят — отняла ее у меня. Когда я была в Париже, она как раз вернулась из немецкой Восточной Африки и остановилась у меня, где ее ждала сестра, та самая Софи Бюлов, с которой я продавала цветы мадам Цвиллинг. На следующий год она приезжала ко мне в Россию — проведать мою маму и моих братьев; особенно крепко она подружилась с Евгением. Из ее братьев и сестер трое трагически погибли: двое младших братьев и уже добившаяся известности как писательница Маргарита фон Бюлов — она попала под лед, спасая утопающего ребенка. По своему характеру Фрида тяготела к меланхолии, несмотря на по-мужски сильную волю и жизненную энергию, которая в юности, во времена успехов Карла Петерса[93], и привела ее в Восточную Африку. Она сама называла эту смесь активности и вялости плодом ее причастности к древнему, усталому роду, который закончит тоской по покорности и самораспаду.
Вместе мы провели с ней несколько месяцев в Вене в 1895 году, когда я вторично уехала из Петербурга за границу. Через посредство берлинского литературного кружка нам был уже знаком соответствующий кружок в Вене; с Артуром Шницлером[94] я еще в Париже обменялась несколькими письмами; он и теперь был мне ближе других; позже меня потянуло от него в другую сторону. Вокруг него, пользовавшегося тогда большим успехом благодаря своей драме «Флирт», группировались Рихард Беер-Гофман[95], Хуго фон Гофмансталь[96] — тогда еще совсем молодой, в гусарском мундире, — Феликс Зальтен[97] и другие, с которыми, помимо прямого общения, мы почти каждый вечер встречались, кажется, в Грин-Штайдле; там я изучала интеллектуальную жизнь Вены в ее самых характерных проявлениях. В очень хорошем большом отеле рядом с собором Св. Стефана я занимала две крохотные, премило обставленные комнатки в верхней пристройке; благодаря тому, что мы собирались там для наших бесед, эти комнатки, как и я сама, вошли в первую книгу Петера Альтенберга[98] «Как я это вижу». Если сравнивать царившую в Вене атмосферу с другими городами, то она, как мне кажется, характеризовалась в ту пору взаимопроникновением интеллектуальной и эротической жизни: то, что в другом месте отличает бонвивана от интеллигента и человека труда, здесь подавалось с таким изяществом, благодаря которому «прелестная девушка» или просто милашка поднималась до уровня возвышенной эротики, и, наоборот, даже самое глубокое погружение в духовные занятия и верность профессиональному призванию растворялись в манере держаться, придававшей известную легкость даже предельно целеустремленному честолюбию. Рядом с соперничеством между любовью и тщеславием оставалось место для мужской дружбы, которая принимала особые, как мне казалось, изысканные формы. Способность к такой дружбе в высшей степени отличала Артура Шницлера: быть может, это была самая светлая сторона его жизни, отмеченной склонностью к легкой меланхолии. Быть может, именно он меньше страдал бы от душевного разлада, если бы интеллектуальная утонченность каким-нибудь демоническим образом увлекла его или в сторону любви, или в сторону честолюбия.
Несколько в стороне держался Петер Альтенберг — но только не в дружбе. В его обществе не думалось о том, кто перед тобой — мужчина или женщина, он казался существом из иного мира. Известная французская поговорка «Mon verre est petit, mais je bois dans mon verre» (мой стакан маленький, но я пью из своего стакана) применительно к нему будет верной, если ставить ударение не на «маленький», а на «мой»: новое и привлекательное в маленьких рассказах Альтенберга заключено в некой загадочности, в том, как он не дает взрослеть детям того и другого пола, придавая инфантилизму своих персонажей художественную своеобычность, которая в полной мере находила выражение и в его собственной оригинальности.
Позже, приезжая в Вену, я останавливалась у Марии фон Эбнер-Эшенбах[99], куда впервые меня привел Фриц Маутнер; последний раз я была там в 1913 году, за несколько лет до смерти Марии, о которой мне сообщила ее племянница, графиня Кински. Я никогда не забуду часы, проведенные с ней, — покой и, как бы поточнее выразиться, основательность. исходившие от нее. Ее внешность рождала впечатление, будто она нарочно скрючивается, а ее серые, бесконечно мудрые глаза нарочно смотрят снизу вверх, чтобы никто не догадался, какого масштаба человек сидит перед ним; будто ей хотелось, чтобы осталось тайной то, что тем не менее беспрестанно находило выражение в задушевности интонации, слова, взгляда, в мимике… От нее исходили
