часто не успеваем хорошенько разобраться в том, кто истинно свят — Феодор или Феодосии, — и чтим идолов, не зная бога. «Некогда» — огромная сила, как Вы знаете, и это темная сила, — ослепляя людей, она мешает им видеть горе ближнего и живое дело помощи ему. А Ваше слово о Гаазе — есть свет кроткий и ласковый, как сияние евангелия. Вы простите меня, Анатолий Федорович, за то, что я так пространно разговорился. Вы и без моих слов поймете, как нужно, по нашим дням, как необходимо говорить о Гаазе живым, в плоть и кровь облеченным словом, исходящим из уст такого человека, как Вы.

Вы поймете и то, что я не льщу Вам, говоря так о Вас, — зачем бы я льстил? Я просто пользуюсь случаем сказать Вам, что глубоко уважаю Вас и вижу — с радостью — человека там, где обыкновенно — нет людей.

Простите — может быть, это грубо. Но я давно Вас знаю, читал Вас и всегда удивлялся Вам, слушая рассказы о Вас. От всего сердца желаю Вам здоровья и бодрости духа. Благодарю за то, что Вы дали мне возможность увидеть Вас. Жду ответа на просьбу мою. В случае Вашего согласия, О-во пригласит Вас официальным порядком от своего имени, а теперь оно не решилось беспокоить Вас.

Очень прошу, Анатолий Федорович, — буде есть у Вас возможность — приезжайте! Как это хорошо будет для всех нас!

Крепко жму руку Вашу и свидетельствую искреннее почтение.

А. Пешков

Нижний, Полевая, 20.

Алексей Максимович Пешков.

91

Л. В. СРЕДИНУ

15 [27] ноября 1899, Н.-Новгород.

Дорогой и любимый и уважаемый!

Я виновен, но заслуживаю снисхождения. Изложу дело по форме.

Кончив «Фому», я должен был сейчас же ехать в Питер. Мне этого не хотелось, и я очень жалею, что был там. Это — самый скверный город на земле, он населен самыми лживыми и двоедушными людьми. Я пробыл с ними только месяц, но прожил — год. Они мне противны и жалки. Расскажу о них при свидании, и Вы увидите, что я прав.

Ну-с, из Питера я уехал 23 октября. 25-го был в Нижнем и 26-го поехал в Самару, ибо мне сообщили, что любимый мною человек, Мария Сергеевна Позерн — умирает. 29-го был в Самаре, 3-го уехал оттуда, страшно усталый. 10-го сестра моей жены, жена моего приятеля Адама Богдановича, заболела воспалением почек. Третьего дня она, находясь в беспамятстве, родила. В данный момент она все еще не пришла в себя и, наверное, сегодня вечером или завтра — умрет, говорят доктора. Ребенок у нас, жена моя сходит с ума. Я то и дело езжу в больницу и смотрю дома за сыном. Все мы растерялись.

Если больная наша умрет завтра — завтра же я должен буду ехать в Москву, в клинику Боброва, где 17-го Бобров будет делать операцию Коле Ланину. У него ангиома, рецидив, и он согласился на операцию лишь при условии, если я с ним поеду. Вот какие дела у меня. При этом — сам я нездоров и устал.

Не писал из Питера — виновен. Я вертелся там, как волчок, скандалил, ругался и измаялся до чортиков. Чехову я писал деловое письмо по просьбе редакции «Жизни».

Тимковского я не люблю. Он мне, с некоторых пор, положительно не нравится, что, разумеется, отнюдь Не может мешать ему жить. Когда кончатся все эти трагедии — я верю, что они кончатся ж, — я еду к Вам. До той поры — до свидания! Я очень люблю Вас и С. П. и ребят. По приезде в Крым я остановлюсь — думаю — у Гутьяр или Гурлянд, в водяной бане. Посылаю Вам и дяде Грише по III-му тому. Скоро пришлю «Фому». Как рад был бы видеть Вас! Поклон верхнему этажу и Чехову. Всего, всего хорошего и доброго всем вам здоровья.

Ваш Алексей Пешков

Леонид Валентинович! Напишите поподробнее о здоровье Вашем, кланяйтесь Алексину, шлю я ему на Вас III том.

92

И. Е. РЕПИНУ

23 ноября [5 декабря] 1899, Н.-Новгород.

Сердечное спасибо за фотографию, глубокоуважаемый Илья Ефимович! Мне крайне дорого Ваше внимание, и Ваша отзывчивость на мою просьбу глубоко тронула меня.

С удовольствием отвечаю на Ваши вопросы. «Читателя» я написал года четыре тому назад. «Читатель» — это я, человек, в беседе с самим собою, литератором. Я, человек, недоволен собою, писателем, ибо я слишком много читал и книги ограбили мою душу. От чтения я утратил огромное количество оригинального, своего, того, что от природы свойственно мне. Ставши писателем, я начинаю убеждаться, что не свободен в мыслях моих, — как и многие другие, — что я оперирую порой над фактами и мыслями, которые вчитал в себя из чужих книг, а не пережил непосредственно сам, своим сердцем. Это очень обидно. И это нехорошо, разумеется. Достойно ли человека отраженным светом светить? Недостойно. Я думаю, что каждый должен быть свободен в думах и чувствах своих и говорить лишь от себя и за себя, на себя же и принимая ответственность за все сказанное. Нехорошо ведь, когда человека спрашивают: как вы дошли до той или иной мысли? — а он отвечал бы: я вычитал ее у того-то. Современная же наша литература вся кажется мне вычитанной; кое-что есть в ней оригинально русского, исключительно русскому духу присущего, кроме бытовых черт. Я же верю в национальность характера и считаю, например, Тюлина у Короленко выражением национального русского характера. Тюлин на Ветлуге — это тот же Минин в истории. Явимся, сделал подвиг и — исчез, пропал, уснул. Я не люблю современной нашей литературы еще и за ее пессимизм. Жизнь не так плоха, какой ее любят изображать в книгах, она ярче. И человек в жизни — лучше, чем в книге, даже и талантливой. Он — сложнее. По-моему, писатели обижают человека. Разумеется, и я тоже обижаю. Что делать? Стал профессионалом. Это плохо, но, должно быть, неизбежно.

«Проходимец» — живое лицо, ваш, петербургский, житель. Это одно из моих бесчисленных приключений. Написан в 97 году. «Мой спутник» — тоже приключение, плохо изображенное. Это жаль — хорошая тема. Большой писатель мог бы сделать из нее классическую вещь. «Однажды осенью» — тоже живое дело. Написано в 95 году. «Дружки» — в 98. То, что должно бы звучать во всех этих вещах, есть только чувство возмущения и обиды за человека. Я не знаю ничего лучше, сложнее, интереснее человека. Он — все. Он