— Ты мой бесстрашный — я тебя люблю. В твоем присутствии я делаюсь смела, как ты. С тобой мне легко, я готова смеяться над всем миром… Люди очень глупы и трусливы, ты один смел и велик. У тебя львиный дух.

Она прильнула к моему лицу, изгибаясь гибким телом, как змея.

— Ты меня не спрашиваешь, как я сюда попала… О, я истерзалась, поджидая тебя, и уехала, объявив, что еду к родным; но это — рискованный шаг… Теперь мне пора… Слушай… я уговорю старика послать тебе письмо и уверю его, что без тебя его дочери гораздо хуже — ведь он мне верит, и мое лицемерие повергает его в восторг… Смотри, ухаживай за ней, это необходимо, и влеки ее…

— Я тебя не пущу и ты останешься у меня.

— Нет, ты меня пустишь, непременно пустишь. Остаться здесь — значит погубить все дело. Я сейчас еду… Зато потом, потом… Я устрою тебе сюрприз, какого ты не ожидаешь. Ах, да, мне предстоит еще работа: достать у старика завещание, по которому все его богатство перешло бы ко мне…

— Ну. это тебе не удается…

— Непременно удастся: он теряет последний свой ум, как только я начинаю лицемерно ласкать его…

Она засмеялась странным смехом. Мне не совсем нравился этот смех: в нем слышалось что-то отчаянное. Ее, видимо, пугали призраки преступлений. Надо было укрепить ее волю. Я зажег свечи, подвел ее к моделям внутренностей человека и начал ей выяснять свою теорию. Я ясно ей доказал, что человек машина, не более, что поэтому преступление просто предрассудок. Она слушала меня сначала с изумлением, потом с радостью.

— Твои слова действуют на меня, как вино: опьяняют и дают мужество. Теперь я ничего не боюсь. Дай мне кинжал и ты увидишь, на что я способна. Ведь я черкешенка.

Ее лицо изменилось: губы стиснулись в выражение затаенной мстительности и из черных глаз полилось пламя. Я был несколько поражен ее видом и напрасно: женщина, вступившая на путь, бывает ужасна и обыкновенно опережает мужчину.

Немного спустя она прощалась со мной и, лаская меня и целуя, нашептывала мне самые соблазнительные картины. Когда она уходила, мне казалось, что от меня оторвалось что-то чудное, сияющее, что вселяло в мой холодный дух жажду жизни и счастья. Я остался один, и мое сердце сжалось болезненно и тоскливо.

XI

— Бога ради, любезный доктор, займитесь хорошенько моей бедняжкой Ниной. Мой сын лежит в земле — пускай она еще походит по зеленым садикам под липками. Жрецы Эскулапа не все поголовно бессердечные… негодяи… я, по крайней мере, хочу верить, что вы не только врач, а немножечко и человек, в своем роде хороший, в своем роде дурной, как я да еще миллионы других людей. Что от нас, простой глины, требовать… ха-ха-ха!.. Достаточно, если мы настолько хороши, что, ограбив человека, скажем: «Господи, помилуй». Впрочем, все мы мерзавцы, кроме вас да меня, — ха-ха-ха!.. Боюсь, что мою бедняжечку ждет плохой конец… все она играет на мандолине, все поет какую-то грустную песенку, все говорит про вас да вспоминает мертвенького… Под землей он лежит, под землей; но вы не смущайтесь, ваши лекарства действовали на него прекрасно… Что делать? Прогнал я старую каргу в шею, прогнал. Лечите бедняжечку, мою дочь… Откровенно вам сказать — она к вам не совсем равнодушна. Заплатите ей за это хотя одним — вниманием к ней. Есть случаи, когда у каждого человека проявляется совесть, хотя все мы мерзавцы, и первый из них — я. Негодяй я, негодяй! Правда, моя Тамарочка?

Говоря все эти странные фразы и стоя на террасе у лестницы, рядом с своей или, вернее, моей княгиней, которая слушала его с тонкой улыбкой, с потупленными взорами, старик поминутно громко хохотал смехом, в котором слышалась горечь; а при последнем восклицании он охватил рукой стан княгини и стал целовать ее в плечо. Он был на целую голову ниже ее, по лицу его перебегали бесчисленные морщины и в общем он имел вид похотливого сатира, увивавшегося около величавой богини. Так как она молчала, то он снова повторил:

— Негодяй я! И старик, старик, недостойный сокровища, которым обладаю. Моя Тамарочка, моя черкешенка, моя звездочка небесная!..

— К счастью, несмотря на все твои уверения, Евстафий Кириллович, что ты негодяй, я отрицаю это, энергически отрицаю. Иначе сознание такой истины повергало бы меня в глухое отчаяние и отравило бы мою жизнь.

Она подняла на меня свои опущенные долу взоры и посмотрела с неизъяснимым лукавством.

— Все таки я стар, стар… ты меня ласкаешь из сострадания, не по страсти. Умру я, умру… Все тебе отдам… ведь я похитил тебя, твое молодое тело… все отдам и завещание напишу, как ты требуешь… А за все это — люби меня, пока я жив… Или притворись — целуй меня, старого…

— Стыдись, Евстафий, у тебя в мыслях только греховная любовь да поцелуи, и святая нежность к детям далека от твоего сердца. Плохо нашей бедняжке Нине, и она очень тревожит меня. Добрый Георгий Константинович, отыщите ее и утешьте нашего ангела; идите прямо на звуки мандолины и вы найдете ее… будьте с нею нежны, ведь она вас любит, бедняжечка.

— Ну- ну, пойдем, мое сердце, не тревожь себя…

Семеня ногами и улыбаясь, старик повел было свою княгиню в глубину балкона, но она приостановилась и подала мне руку.

— Пожалуйста же, доктор…

Я почувствовал записку в своей руке и сошел вниз. До моего слуха донесся взволнованный голос князя:

— Как ты на него смотрела!.. Не люблю я этого доктора. Ты на него смотрела.

— Вам все только кажется.

— Я его готов разорвать!.. Когда ты на него смотришь, во мне — ад… Дай прежде лечь в гроб и потом люби кого хочешь и дели мое богатство. Бессилен я с тобой…

Я пошел по аллее. Чуть слышные звуки струн — нежные и мелодические — нарушали безмолвие сада. Солнце опускалось и золотистые лучи потянулись по деревьям, точно тончайшие золотые волосы скрытого в небе божества, которое, в порыве сердечной нежности, оплело ими землю и меланхолические задумчивые деревья.

Я быстро пошел на звон струн. Звуки делались все громче, и я испытывал странное ощущение: точно в глубине моего существа рыдал какой-то кроткий, опечаленный ангел, разбивая мою волю, маня меня к миру и любви и крича: «Будь добрым, будь