Шрифт:
Закладка:
Эту статью вспоминают как образчик проработки, но вспоминая статью, не выясняют её подоплеки. Напоминают, что было сказано, не допытываясь, почему. Между тем бывалый литературный боец использовал платоновский рассказ для сведения счётов не с Платоновым, а с группировкой, возглавляемой Симоновым. Вражда Симонова и Фадеева – ось, вокруг которой вращались конфликты в писательском Союзе. Это – по свидетельству Валерии Герасимой, воспоминания которой мы опубликовали в «Вопросах литературы». Мой заместитель Лазарь Лазарев, редактор воспоминаний Симонова, подтвердил, что она была близка. В её мемуарах не всё было названо своими именами, но чувствовалась отчаянная попытка сказать: «Сашок» (как она называла Фадеева) был человеком убежденным, а вокруг него вились и под него подкапывались интриганы. Симоновская клика копала под Фадеева, Ермилов был с Фадеевым заодно, придравшись к рассказу, он и дал симоновцам отлуп, а рикошетом попал по Платонову. Вот о чем Бену Сарнову написать бы книгу – не «Сталин и писатели», а «Писатели и писатели в сталинскую эпоху». Такая книга обеспечит Бену не популярность у предвзятых поклонников, а признание будущих беспристрастных судей – бессмертие.
«Всем доставалось по башкам», – говорится в «Гамлете» о так называемой «войне театров» – внутритеатральной драке. Доказывая свою важность и нужность, схватились драматурги с актёрами, они друг другу наносили чувствительные словесные удары, а публика, наблюдая цеховую потасовку, потешалась. Так было в шекспировские времена. У нас же, при том, что вопрос о постановке «Гамлета» решался руководством, никому не удавалось оставаться в стороне. Могло попасть и тому, кто в частной беседе высказался о предмете спора. Не руководство добралось бы до неосторожного на язык, доложили бы по начальству кровно заинтересованные: побоище было всеобщим.
Платоновская ситуация закручена двойным узлом: вели подкоп под Щербину ради Симонова, а противники Симонова (пусть за чужие грехи, которые Симонов впоследствии, когда это сделалось неопасно и почётно, приписал себе) обрушивались с нападками на Симонова и стоявшей за ним партии. Возня укрепила за Константином Михайловичем репутацию передового и свободомыслящего.
«Говорить правду – это всё равно что совершать крутой поворот на скорости двести миль в час».
Симонова узнал я через Пристли. Английский писатель, ныне почти забытый, некогда был знаменит, особенно как драматург. Его «Опасный поворот» шёл у нас во множестве театров от Москвы до самых до окраин. По заданию Иностранной Комиссии я проверил это перед приездом Пристли, которому собирались, возмещая политические убытки, выплатить авторские. У меня получилось: не было дня, чтобы эту пьесу не смотрели наши зрители. Невероятный успех хорошо сделанной драмы, на тему «Вся правда ненужна никому», подтвердил переводчик Метальников. «Пять процентов авторских платили», – ностальгически вспоминал Владимир Дмитриевич. Пять процентов от полных сборов по стране, где пьеса в течение двух-трех лет видела свет рампы чуть ли не каждый вечер! Но безбедная жизнь переводчика-коннозаводчика кончилась, потому что Симонов похоронил автора пьесы.
«Был такой писатель Пристли», – в патриотическом порыве писал Константин Михайлович, и это не сейчас, когда в самом деле автор некогда популярных пьес и романов был. Нет, симоновская статья являлась оперативным откликом на статью английского писателя, находившегося в большой славе и в дружбе с нами. Пристли оплакивал воображаемое поражение России в предполагаемой Третьей Мировой войне. Оплакивал – не приветствовал. «Я же хотел сказать, как это будет ужасно!» – жаловался Пристли нам с Романом, когда мы были у него в гостях, и жаловался в Москве моему отцу, которого знал ещё по ВОКСу. Вот в каком положении очутился Пристли: в Англии на него, как просоветски настроенного, доносил Джордж Оруэлл, а у нас как антисоветчика разносил Константин Симонов. Что создатель Большого Брата сам Большому Брату служил, тогда мы не знали, не мог знать и Пристли, но литературную могилу, вырытую ему Симоновым, он считал глубоко незаслуженной, о чем нам с Романом и сказал в 1961 г. Тогда на Шекспировской конференции в Стрэтфорде он сам к нам подошёл и протянул руку. Я передал ему привет от моего отца, и Пристли пригласил нас к себе на обед. Когда же «воскресший» писатель приехал получить накопившийся гонорар, Симонов в ресторане «Арагви», как бы в порядке компенсации, оживлял, закармливая на убой им отправленного на тот свет «бывшего» автора. Перед обедом, вспоминая отходную, спетую по нём Симоновым, англичанин грозился «Я ему пока-ажу! Я ему скажж-жу!». При их разговоре дипломатически-щекотливом я не присутствовал (переводчицей была Оксана Семеновна Кругерская), мне было назначено прийти сразу после обеда, и я застал непримиримых противников за дружеской беседой: англичанин умолк, утих и только посасывал трубку. В каждой книге о Пристли, а их в Англии вышло несколько, подробно описывается его первая, послевоенная поездка в Советский Союз, когда сопровождал Пристли мой отец (не названный в этих книгах). А второй визит либо вовсе не упомянут, либо кратко сказано – виделся с Константином Симоновым. Между ними оказалось заключено джентльменское соглашение считать инцидент исчерпанным, как будто Симонов и не проявлял за счет Пристли чрезмерного патриотического рвения. Политика компромисса универсальна, если вы хотите попасть в круг людей уважаемых, надо прежде всего определить, кто на сегодня уважаемы и сделать ставку на них.
Умел Симонов пожить во всю советскую власть. Бывал тем и другим, исполняя неофициальную, безоговорочно признаваемую роль то борца с космополитизмом, то либерального лидера, то рассказавшего всю правду… О чем? О Сталине, о войне, но как можно верить писателю, ни одному слову которого нельзя верить? Этого не понять людям, не жившим в наше время, когда подобие правды возмещало дефицит истины. А правды не было? Безусловно была, но все пронизывала ограничительная позволенность, поэтому невозможно было распознать, где правда, а где пропаганда.
«…Самобытность и высокое мастерство. Достаточно вспомнить ранние повести и рассказы таких писателей, как Замятин, Федин, Леонов, Олеша, Пильняк, Бабель».
Не назван Андрей Платонов. Свидетельствую: Симмонс о нём и не слыхал. Мыслили мы «обоймами имён», кого положено было
