Шрифт:
Закладка:
«У Миши сын – еврей!» – обрадовались в Секции переводчиков, увидев меня, но всё же они не принимали отца в свою секцию, помня выволочки за плохое знание русского языка, какие он им устраивал, когда заведовал редакцией. Наши мастера перевода относились к отцу по-дружески, но им неудобно было иметь в своей среде знавшего, что вместо переводов они делают подстрочники.
Моя метисная, по выражению начкона Попова, внешность позволяла делать односторонний вывод о моей национальной принадлежности. «Разве вы не знаете, что это такое?» – спросили в радушном литературном семействе, когда к чаю подали белесые лепешки. Не знал. Лепешки исчезли. Хозяева перевели разговор в другой ключ, свойская основа отношений исчезла. В Америке меня по внешности принимают за русского, а мою жену-смолянку за русскую не принимают: «Вы из Польши? Из Прибалтики?» «Русскими» называют всех эмигрантов из нашей страны, а собственно русских, составляющих в российской эмиграции меньшинство, знают мало.
«Надо нас как-нибудь разжидить», – звучным голосом выговорил знаменитый актер-кукловод Зиновий Гердт, не подозревая, что вторит поэту Роберту Лоуэллу, а тот сказал: «Американская интеллигенция – это нью-йоркская интеллигенция, а нью-йоркская интеллигенция – это еврейская интеллигенция»[69]. Зиновий Гердт высказался перед выходом на сцену, имея в виду однородный состав представителей московской интеллигенции. Шли мы участвовать в «круглом столе», кукловод окинул взглядом выстроившуюся перед ним шеренгу, посмеялся своему же признанию непропорциональности национального представительства и повторил: «Раз-жидить!». Меня он принял за ненарушающего однородный состав его команды. Взгляд неприязненный, но по тем же мотивам, бросил на меня с высоты своего немалого роста Главный Маршал авиации Голованов. Моя тетка, благодаря своему старшему сыну, работнику ЦК[70], попала в Кремлевскую больницу, лежала в одной палате с женой авиатора-командарма. У Головановых было две дочери. На лечебном досуге дамы стали обсуждать, не гожусь ли я в женихи. Обсуждение приняло оборот практический, я о том понятия не имел, но маршал оказался поставлен в известность о наметившихся матримониальных планах. У меня в ту пору ещё и мысли не было о том, чтобы обременять себя брачными узами, однако мы с маршалом пришли навестить наших болящих в одно и то же время, и великан глянул на меня, как на порождение ехидны, вознамерившееся подобраться к его семейному очагу.
«Замолчи, жидовка…» – реплика в чеховской пьесе «Иванов», и когда это играют, мне кажется, я слышу эхо наших семейных скандалов, испытываю странное чувство, что меня касаются строки из классики. Гамлетизм – это вечно, а тут времена моих дедушек и бабушек. Инородная струя влилась в нашу семью в силу потребности, заставляющей детей грызть известку, словно не хватало чего-то в людской породе, сложившейся из поколений смолян и туляков, перебравшихся в Питер, а затем в Москву. «Что же ты делаешь?» – прадед-машинист писал сыну-инженеру, когда узнал, на ком тот женится. «Вон из дома!» – услышала тетка, сестра отца, от моего другого деда, когда в семье прозвучал мотив библейский. Но таков был лейтмотив рубежа веков. Чехов собирался жениться на Эфрон, дочь Марка Твена вышла за Осипа Габриловича. «Где моя жидовка?» – перед смертью взывал слывший антисемитом Томас Вулф. Сколько таких союзов совершилось повсюду! «Жаль евреев» – читаю в семейных предреволюционных письмах: следуя чувству гражданского долга, сострадали жившим за чертой. Потом оборот исторического колеса, на своём веку слышал: «У-у, ж-жиды!».
У нас в семье с инородными родственниками не просто примирились, их усвоили, они к «жидам» не относились. Неприязнь вызывала прущая масса. Прущая! Слово мне подсказано Наумом Коржавиным – передает энергию и размах движения, прущая изо всех углов чернь, чужеродная орда или кагал, хамье (хотя мы сами не из «благородных»). Однако неприязнь немыслима, если перед тобой достойный человек. Прадед примирился с женитьбой сына и сноху-иудейку называл дочкой, чувства были обоюдны, она свекра называла папой. Дед Вася, как родного, принял «жидовского зятя». Видел я, как хоронили его, Юрия Марковича Кушнира.
Дядя Юра, физик, участвовал в создании электронного микроскопа, войну закончил подполковником, воевал, как в песне «Землянка», «в белоснежных полях подо Мгой». Скончался на работе от сердечного приступа. Похороны его превратились в демонстрацию признания. Толпа у гроба и за стеклами закрытых окон Института электропромышленности, вертикальная толпа в несколько этажей, живой памятник, воздвигнутый единодушным порывом благодарности. На верхних этажах стояли на подоконниках, чтобы видеть процессию внизу, синие халаты заслонили окна. Работники ненаучные провожали научного сотрудника, который воевал, проектировал электронный микроскоп, обладал тенором и, доводя слушателей до слёз, пел «Землянку».
Слышал я итальянцев. Они не заглушают дядю Юру. Он брал нас, ребят, в лес и в уединении исполнял оперный репертуар. «О-о-о, но-очь лю-ю-бви-и….» – на чудный голос из кустов появлялись молодые дамы, но, увидев солидного мужчину с детьми, исчезали в чащобе. Моя мать устроила Дяде Юре прослушивание в Большом. Ему было предложено: «Хотите петь, бросайте физику». А он создавал электронный микроскоп, выставлен в Политехническом музее. (Наши семейные экспонаты есть в трех московских музеях и все три оказались закрыты, ни в один мы с внучкой не смогли попасть.)
«Лишенец – до принятия Конституции 1936 г.: человек, принадлежавший к эксплуататорским классам, политический противник советской власти, лишенный избирательных и других гражданских прав».
«Думаешь, я забыл, какая у нас была кадровая политика?» – спрашивал Эмка. И я не забыл, знаком с мнением Троцкого о причинах вспышки антисемитизма среди российского пролетариата (пренебрежение к русским святыням), но, главное, знаю из источника, откуда мне известно о многом другом, – из семейной истории.
Когда Дед Вася ушел в солдаты, его старший сын, будущий профессор электричества, остался за главного в семье: пахал. После Октября не мог он быть принят в столичный вуз по социальному признаку как вышедший из нетрудового класса сын учителя-лишенца. Пошел дед, бывший эсер, к большевику Муралову. Командующий Московским военным округом был изгнан с политической арены на обочину общественной жизни в ректоры Сельскохозяйственной Академии. Когда-то они, друг с другом в борьбе, заседали в Моссовете, и дед просил, нет, не принять, а разрешить сыну держать вступительные экзамены. Отказываясь выполнить просьбу, большевик эсеру объяснил: «Сам на ниточке вишу». И правда, ниточка вскоре оборвалась.
Закрыта дверь в Сельскохозяйственную Академию оказалась и для младшего сына сельского учителя, моего отца. Между тем Алиса-Анна Розенбаум, будущая Айн Рэнд, с «ореолом угнетенной народности» (Г. П. Федотов), прежде чем уехать в Америку, закончила Ленинградский университет. Отец сумел устроиться на курсы иностранных языков, но поступить в
