с тридцатью процентами у тех, кто полностью занимался земледелием". Его данные подтверждают утверждение Ли о том, что охотники-собиратели имеют больше свободного времени, чем земледельцы, хотя, возможно, и не в такой степени, как это было заявлено изначально. Однако в этих высоких цифрах отсутствует не менее важное наблюдение: как это свободное время распределялось в течение дня. Как объяснил Дайбл, в то время как фермеры занимались "монотонной, непрерывной работой", темп расписания фуражиров был более разнообразным, с длительными перерывами, перемежающимися в течение дня. "Охота требовала длительного похода через лес, поэтому вы проводили там весь день, но у вас были перерывы", - сказал мне Дайбл. "В таких случаях, как рыбалка, бывают скачки, подъемы и спады... лишь небольшой процент времени они тратят собственно на рыбалку".

 

-

Для наших целей ключевым наблюдением из исследования Дайбла является неравномерность усилий кормовиков. Напряженное начало рыбалки может включать в себя и долгий сон в лодке во время полуденного штиля . За изнурительной охотой может последовать несколько дней пережидания дождя, в течение которых практически ничего не делается. Агта, занимающиеся выращиванием риса, напротив, работали непрерывно, от рассвета до заката, когда сажали или собирали урожай. По сравнению с деятельностью их собратьев-добытчиков, эти сельскохозяйственные работы показались Дайблу "монотонными". Это сравнение подчеркивает, насколько изменилось наше отношение к труду за последнее время существования нашего вида. Наш переход от охоты и собирательства к сельскому хозяйству - неолитическая революция - набрал скорость лишь около двенадцати тысяч лет назад. Ко времени Римской империи собирательство почти полностью исчезло из истории человечества. Эта переориентация на сельское хозяйство повергла большую часть человечества в состояние, подобное тому, в котором находились рисоводы Агты, столкнувшиеся с чем-то новым: непрерывной монотонностью неизменного труда, день за днем.

Единственное спасение в этом сценарии заключается в том, что сельское хозяйство не требовало таких однообразных усилий в течение всего года, поскольку напряженный сев и сбор урожая сменялся затишьем зимы. Человечество вскоре разработало ритуалы, чтобы структурировать и осмыслить эти ритмы. Праздники урожая поощряли напряженную работу, необходимую каждую осень для сбора урожая, а тщательно продуманные зимние торжества помогали наполнить смыслом безделье последующих темных месяцев. Например, для древних германских народов многодневные праздники, связанные с Йолем, с жертвоприношениями животных и почитанием мертвых у ярко горящих костров, превращали самые короткие дни в году в нечто большее, чем просто тяжкое испытание, которое нужно пережить.

Промышленная революция уничтожила последние остатки разнообразия в нашем труде. Мельницы, а затем и фабрики превратили каждый день в день сбора урожая - непрерывный, монотонный труд, который никогда не меняется. Исчезли сезонные изменения и ритуалы, наполненные смыслом. Маркс, при всех своих недостатках и перегибах, уловил нечто глубокое в своей теории Entfremdung (отчуждения), которая утверждала, что индустриальный порядок отчуждает нас от нашей основной человеческой природы. В конце концов, рабочие неизбежно дали отпор этой мрачной ситуации. Они добивались принятия законов о реформах, таких как Закон о справедливых трудовых стандартах (принятый Конгрессом США в 1938 году), который устанавливал сорок часов в качестве стандартной рабочей недели, ограничивая ту часть дня, которую можно посвятить монотонному труду без дополнительной оплаты. Они также создали профсоюзы в противовес более дегуманизирующим аспектам индустриализации. Если мы собирались посвятить свои дни деятельности, которая отдаляла нас от нашей основной природы, мы хотели (насколько это было возможно) быть уверенными, что делаем это на своих собственных условиях.

Затем на сцену вышла работа со знаниями как основной сектор экономики. Как уже говорилось в первой части, управленческий класс не знал, как справиться с автономностью и разнообразием работы в этом новом секторе. Их промежуточным ответом стала псевдопродуктивность, которая использовала видимую активность в качестве косвенного показателя полезности. В этой новой конфигурации мы сделали еще один шаг назад. Как и в промышленном секторе, мы продолжали работать весь день, каждый день, без сезонных изменений, поскольку любое такое изменение теперь воспринималось бы как непроизводительность. Но в отличие от промышленного сектора, в этой невидимой фабрике, которую мы сами для себя построили, у нас не было реформаторского законодательства или профсоюзов, чтобы выявить наиболее истощающие аспекты этой установки и бороться за их ограничение. Работа в сфере знаний могла свободно тотализировать наше существование , колонизируя столько нашего времени, от вечеров до выходных и отпусков, сколько мы могли вынести, и не оставляя практически никаких средств защиты, кроме выгорания, понижения в должности или увольнения, когда это становилось слишком тяжело. Наше отчуждение от ритмов работы, которые доминировали первые двести восемьдесят тысяч лет существования нашего вида, теперь было полным.

Однако за этой усталостью скрываются проблески лучшего будущего. Монотонные, ежедневные усилия неизбежны, когда вы собираете урожай или работаете на сборочном конвейере - лучшее, что вы можете сделать, это смягчить их худшие последствия с помощью ритуалов и законов. Менее очевидно, что эта неизменная интенсивность столь же неизбежна в работе, связанной со знаниями. Мы трудимся долгими днями, каждый день, чтобы удовлетворить требования псевдопродуктивности, а не потому, что квалифицированные когнитивные усилия действительно требуют такого неусыпного внимания. Если уж на то пошло, у нас есть основания полагать, что рабочие ритмы индустриального типа делают нас менее эффективными. Вспомните, что ученые, с которых мы начали эту главу, воспользовались свободой своего высокого положения, чтобы внедрить ритм работы "вверх-вниз", который больше походил на работу агта-фуражира, чем на работу современного офисного жителя. Получив свободу работать так, как им хочется, эти традиционные работники сферы знаний - что неудивительно - вернулись к более разнообразным уровням усилий, к которым приспособлены люди.

Именно здесь мы находим обоснование второго принципа медленной продуктивности. Работа с непрекращающейся интенсивностью искусственна и неустойчива. В момент она может излучать ложное чувство полезности, но если продолжать ее в течение долгого времени, она отдаляет нас от нашей фундаментальной природы, порождает страдания и, с точки зрения экономики, почти наверняка удерживает нас от достижения наших полных возможностей. Более естественный, медленный и разнообразный темп работы - основа настоящей продуктивности в долгосрочной перспективе. Ниже мы приводим подборку предложений о том, как вы можете привнести такое разнообразие в свою текущую профессиональную ситуацию. Большинство из нас не могут похвастаться способностью Марии Кюри отправляться в многомесячные отпуска, чтобы очистить свой разум, но если вы внимательно отнесетесь к тому, как вы используете автономность и неоднозначность, присущие большинству современных рабочих мест в секторе знаний, вы можете быть удивлены тем, насколько вы способны изменить темп своей работы в нечто более, за неимением лучшего слова, человеческое.

Предложение: Занимайте больше времени

Лин-Мануэль Миранда написал первый вариант