Въехали в прозрачный березовый лес, солнце играло на черно-белых стволах; зеленея, просвечивали старые ели и сосны — смешанный пошел лесок, на глазах густея и теряя прозрачность. Наконец среди деревьев слева увидели реденькую солдатскую цепь.

Когда приблизились, навстречу побежал судейский в форме, на вид не старый еще, с мелким лицом, на котором, впрочем, вполне отразилась значительность момента:

— Что вам угодно?

— Разрешите нам пройти, — попросил Дебольцов.

— Право же, господа, — раздраженно взметнул ручками, — что за неуместное любопытство, право! Есть правила, согласно которым… — наткнулся на горящий взгляд Дебольцова, спросил неуверенно: — Собственно… кто?

— Русские, — почему-то сказал Дебольцов. Что это была за мотивация такая — он бы и не объяснил. Но судейский внял.

— Проходите, — бросил кратко. — Руками ничего не трогать.

У старательской шахты стояли еще два чиновника и две женщины в хороших платьях, с зонтиками. Та, что была помоложе, цедила капризно:

— Ну, мама, — с французским ударением, — ну почему папа, — такое же ударение, — смеет нас гнать? Это же следствие! Да какое еще! Историческое! С ума спрыгнуть!

— Лиза, — парировала мать, — но, согласись: это не наше дело. Отец, — попроще говорила, — и так был столь любезен, что взял нас с собой…

Пока шел этот разговор, Бабин успел заглянуть в ствол и присесть у ближайшего костра. Поковыряв в нем палочкой, он поднял на Дебольцова ошеломленные глаза:

— Полковник, вы только взгляните, это же невероятно! — На ладони держал нечто матово выблескивающее, Дебольцов нагнулся и почувствовал, как земля уходит из-под ног: такая знакомая, многократно виденная — то была серьга из розовой, среднего размера, жемчужины — самые любимые серьги. Она носила их постоянно. Боже мой, Боже мой…

Он увидел — непонятно, непостижимо, как идут они навстречу по монастырской тропинке — все: наследник, императрица, великие княжны, мальчик был в матроске и шел рядом с отцом…

Открыл глаза: серьга была уже в руке у судейского, Бабин стоял с мертвым лицом, в небо уходила старая береза с готическими ломаными ветками — знак небытия…

Надя выбралась из города только ночью; шла осторожно, жалась к стенам домов. Решила идти в сторону Перми, подумала: на какой-нибудь станции сядет на поезд, доберется до губернского городка, а уж оттуда каким не то способом отправится к тетке в Петроград. Но случилось непредвиденное: в темноте, перепутав, Надя направилась не по Пермской линии — левее, а по северной, Горнозаводской, та шла правее и могла привести ее к желаемому результату только длинным окольным путем — через Кувшинскую и Верхне-Чусовскую. Этот путь был опасен из-за неровности фронта и банд — с той и другой стороны.

На рассвете, окончательно измотанная, голодная и сонная, Надя добралась туда, где накануне проехали Дебольцов и Бабин: к переезду № 184. Здесь было тихо, домик сторожа стоял на открытом месте, и Надя решила попросить воды и хлеба или выкопать что-нибудь на огороде. Открыла калитку, вошла, грядок много, заросшие, только все полеглое и пожухлое. Выдернула морковь — ярко-желтую, такая Наде никогда не встречалась. Потом — будто из-под земли появилась длинная и тощая фигура сторожа в грязной и истертой форменной одежде, сторож был небрит и выглядел не совсем в себе.

— Ты… Почто здесь? — хрипло спросил, вглядываясь сумасшедшими глазами.

— Я… Я умираю с голоду. Вот сорвала морковь. Но она — желтая? Почему у вас морковь — желтая? Почему все в таком виде? — Надя заплакала.

— Дак… Поливать-то — некому. Жена ушла. Померла. Один я… Вот и говорю: ты же там… — повел головой в сторону леса, — должна быть. — Схватил за руку: — А ну, пойдем, пойдем-ка… — и потащил. Промахнули переезд, дорога скрылась в мелколесье, и сразу появилось солнце — теперь уже высоко над гребнем леса. Сторож шел быстро, почти бежал, Надя едва поспевала, и с каждой минутой все более и более одолевал ее страх. «Сумасшедший… — лихорадочно думала она. — Что ему нужно от меня, что? Я боюсь его!» Но вот вышли на огромную сырую поляну, замкнутую по сторонам лесом и кустарником, над травой полз низкий туман, резко и тревожно кричала выпь…

— Она же… ночная? — едва ворочая языком, спросила Надя.

Усмешка тронула белые губы, вспыхнули глаза:

— А здесь, барышня, место особое, вот птица и не спит. Караулит…

— Кого… Господи…

— Их… — шагнул на помост из веток и шпал. — Здесь они… И ты — ты тоже здесь. А чего же ты ходишь?

Стало страшно. Надя опустилась на колени, тронула мокрые шпалы и повернула голову: от леса шел какой-то неясный звук…

То, что увидела, было обыденным, совсем не страшным: вереница людей плыла в тумане мимо странно увядшего куста, скрываясь среди деревьев. Последней шла высокая девушка в длинной юбке, с распущенными волосами. Надя подняла глаза на сторожа — он тоже смотрел, не отводя завороженного взгляда. Перекрестился:

— Я чай — узнала?

— Кого? Кого я должна узнать? — Надю затрясло, она уже поняла…

И тогда девушка в длинной юбке обернулась. «Да ведь это… Господи, нет! Не хочу…»

Она закричала от этого невероятного, невозможного не то сна, не то яви и побежала, уже ничего не соображая и словно сквозь сон слыша злобные выкрики: «Царская дочь! Царская дочь!» Ее схватили, швырнули в руки чекистов — то был обыкновенный вокзальный патруль, толпа поверила, все возбужденно переговаривались и желали кожаным курткам поскорее вывести в расход всю контрреволюционную нечисть.

Только два человека вступились за Надю. Одна была женщина средних лет и «бывшего» обличья, в шляпке и с газовым шарфом вокруг шеи. «Как вы смеете! — крикнула она старшему патруля. — Эта девушка больна, у нее жар, разве вы не видите?» — «Чека все видит… — лениво отозвался старший. — Она… то ись — мы видим, что ты недорезанная и лучше заткнись!» — «Вы не смеете, не смеете преследовать больных людей!» — «Мы расстреливаем, а не преследуем». — Он выстрелил