К забору подбежали одновременно. Вдалеке, у Ипатьевского дома, мельтешили всадники с винтовками, урчал грузовой автомобиль, а небо в створе улицы было желтым, неправдоподобным…

Оглянулся: до́ма, в котором ночевали, вроде и не было больше, или он вдруг повернулся другим своим боком. Из дверей же (никогда таких раньше не видел — тяжелые, словно врата ада) медленно-медленно выходил Государь с мальчиком на руках, за ним императрица, дочери, Боткин, замыкали трое слуг: горничная, повар и лакей. Лица у всех были спокойны, значительны, шаг размерен и даже величествен, все шли в туман…

— В грузовике трупы… — давясь произнес Дебольцов. — Там Семья. Все, все… — в бессилье закрыл лицо руками.

— Да… Да что вы такое говорите?.. — испуганно спросил Бабин. — Что за ерунда, полковник, вы же не дамочка нервная, прекратите!

Между тем «фиат» с горящими фарами и боковыми огнями был уже близко, следом скакал конный конвой.

— Я… все равно не верю, — вяло сказал Бабин.

Когда все скрылось в пыли, Дебольцов подошел к дороге. «Смотрите!» — крикнул он, Бабин осторожно приблизился и замер: кровавый след — багровый, пузырящийся — шел по колее, исчезая на глазах. «Это — они… — мелко-мелко закивал Бабин. — Полковник, не стану лукавить: я испуган…»

— Все кончено, Петр Иванович… — Дебольцов стоял с открытыми, остекленевшими глазами и говорил странным, будто не своим голосом. — Там шахты… Положат… Потом увезут. В пути «фиат» увязнет… Новой могилы… не найдут. И тогда их бросят в дорогу… Костер там… горит…

— Какой… костер… — Бабина трясло. — Вы… о чем?

— Я не знаю… — Дебольцов уже приходил в себя. — Все кончено…

По странному совпадению все так и произошло: скрыть убиенных в шахте Юровскому не удалось. Трупы снова погрузили в кузов и решили отвезти за город, на противоположную сторону, на Московский тракт. Там тоже были глубокие шахты. К пяти часам утра автомобиль миновал переезд на Горнозаводской линии железной дороги и въехал по проселку в болотистый Поросенков лог. Пушки уже грохотали вовсю, дни красного Екатеринбурга были сочтены. И когда уже казалось, что вот он — Верх-Исетский тракт, — слабый «фиат» заелозил гладкими колесами по непролазной грязи.

Юровский вывалился из кабины, прислушался и, уже понимая, что решение придется принимать здесь и немедленно, закричал дурным голосом:

— Толкать! Всем толкать, мать вашу…

Спешились, скользя и падая в грязь, напряглись, упираясь что было мочи в задний борт, но колеса — словно в насмешку сделанные без единой риски — проворачивались, издевательски плеща грязью и мелкими камнями в лица.

— Не взять здесь, Яков Михайлович, — зло выкрикнул шофер, — силенок всего ничего, а груз какой? Отъелись на народной-то крови!

— Складывайте костер, — приказал Юровский. — Остальным рыть яму — прямо у борта. Торопись…

Солнце стояло высоко, когда догорел костер с двумя телами и побросали в яму остальных. Все тот же неугомонный шофер удивленно принюхался: «Товарищи, они не воняют, святые, что ли?» — «Заткнись», — посоветовал Юровский недобро, один из конвойных ухмыльнулся, раздумчиво сказал: «Вишь, Яков, я царицу за п… потрогал, теплая еще была. Кабы не революция — поди и не пришлось бы, оттого и получается: не зря мы жили!»

Принесли кислоту, но прежде, нежели поставить банки на трупы, приказал Юровский разбить лица покойных прикладами.

— Никто, никто не должен опознать их! — надрывно кричал обомлевшим сотоварищам. — Спрятать, спрятать надо, мудачье вы неотесанное, если сибирцы их найдут и опознают — какой урон лично товарищу Ленину и делу нашему, бей, круши, доктору вон врежь и девкам, царишке, царишке, сучьему кровососу, да не жалей, не жалей ты!

Били не жалея, сверху казалось, что молотьба идет или ковка по железу — хруст глухой стоял…

Ящики с серной кислотой расставили по телам, расчет был прост: банки разобьются от выстрелов и зальют трупы. Так и случилось: грохот револьверов смешался с треском лопающихся сосудов, кислота выплеснулась, пошел дымок, труп на дне ямы пошевелился и даже переменил позу — мышцы сократились. Это привело палачей в ужас, один лишь Юровский хранил мертвое молчание: каменное лицо, глаз не видно. И все как-то сразу сделалось безразличным: так бывает от ощущения хорошо совершенного преступления. Впрочем, они это называли: «работа»…

Уходил «фиат», понуро рысили всадники, догорал, чадя смрадно, костер. С трехсотлетней империей Романовых было покончено. И с огромной страной, что раскинулась на бесконечных пространствах богатством, красотой, умом и верой в Бога.

Но еще плыли кучевые облака над синими озерами, и внешне стояла Русь…

25 июля Сибирская армия вошла в Екатеринбург. Подчинялась она не то Уфимской директории, обосновавшейся с лета 1918 года в Омске, не то Временному Сибирскому правительству — вряд ли это имело принципиальное значение: и те и другие исповедовали эсеро-меньшевистские убеждения, то есть принципиально социалистические, и боролись за ликвидацию власти крайних социалистов — большевиков. Шел извечный спор между товарищами — с какого конца разбивать яйцо: с тупого или с острого. И лилась кровь ничего и ни в чем не понимавших людей…

Войска входили торжественно, с развернутыми бело-зелеными знаменами, с такими же нашивками на рукавах, но — без погон: последнее было тоже принципиальным: армия народа никак не должна ассоциироваться с армией Государя…

И гремели оркестры, и кричали «ура!» жители, настрадавшиеся от террора ЧК, и бросали цветы. «Да здравствует демократическая республика!» — размахивал бело-сине-красным флагом оратор слева. «Возвращение к бездарной монархии невозможно!» — «Вернуть Государя! — орали справа, под бело-желто-черным. — Долой социалистов, коммунистов и жидов!»

Дебольцов и Бабин стояли среди ликующих горожан, напротив чернела огромная надпись: «Смерть большевикам!» — за спиной отпускал нервные междометия ладно одетый человек с черной окладистой бородой, при галстуке. Дыша в затылок Дебольцову легким перегаром, сказал насмешливо: «А чего вы, господа, тут стоите? Офицеры, поди? — Наметанный был глаз. — А я — горный мастер. И я вам просто скажу: из этого говна не выйдет ни х..!» — повернулся резко и скрылся в толпе. «Да ведь я, пожалуй, согласен… — протянул Бабин. — Разве они думают о Государе?» — «Правы,