Ровно через два года, 7 ноября, он залез на вершину башни и запустил впервые ветряк».

ПРАКТИЧНОСТЬ ХОРОШЕЙ ТЕОРИИ

Как ни велика загруженность Сергея Алексеевича в институте, он продолжает заниматься наукой. Написав фразу, пришлось задуматься: а ведь, пожалуй, она не совсем точна. Выходит, существуют какие-то перерывы в научном творчестве, человек месяцами может не садиться за письменный стол... Но имеют ли значение такие паузы, даже если они существуют, для такой личности, как Чаплыгин? Процесс вызревания научных идей вовсе не требует постоянного сидения за столом, тем более когда речь идет о математике, механике. Карандаш и бумага всегда под рукой, а часто и они не нужны. Творческий процесс с его озарениями не терпит строгой регламентации, он протекает исподволь, незаметно и постоянно, давая резкие, порой не ожидаемые и не прогнозируемые выбросы, словно нефтяные фонтаны, внезапно бьющие из недр земли.

Полное собрание сочинений Чаплыгина, увидевшее свет в тридцатые годы, насчитывает тридцать восемь работ. Всего тридцать восемь. А могло их быть сто. «Виной» тому — исключительно развитое у Сергея Алексеевича чувство ответственности, стремление публиковать только совершенно ясные, строгие исследования, в которых нет неопределенности исходных данных и приближенности, степень которой нельзя надежно оценить. Его молодые коллеги, как легенду, передавали из уст в уста молву о чаплыгинском кладезе — «мешке», куда хозяин складывал созданные им и необнародованные статьи. Но и в самом деле десятки рукописей ученого лежали без движения.

Борис Николаевич Юрьев однажды поделился с коллегами таким фактом. Когда в Советскую Россию попала брошюра профессора из Геттингена Прандтля, излагавшая теорию крыла конечного размаха, Юрьев направился с ней к Чаплыгину. Вот как описал их встречу Лев Гумилевский:

«Сергей Алексеевич выслушал гостя, отодвинул от себя брошюру и спокойно сказал:

— Да это у меня давно уже сделано!

Он неторопливо открыл дверцы шкафа, где на полках хранились завязанные в салфетки вместо папок рукописи, достал один сверток и вынул оттуда тетрадь.

— Вот она, эта самая теория, — сказал он, перелистывая рукопись, — можете убедиться!

— Но как же так... — смущенный и растерявшийся от спокойствия ученого пробормотал Юрьев, — вы потеряли приоритет...

— Важен не приоритет, молодой человек, — сурово остановил гостя хозяин, — важно то, что у нас давно это сделано!

Юрьев ушел, не понимая спокойствия Сергея Алексеевича и не скрываемой им удовлетворенности».

Спокойствие и удовлетворенность проистекали не только из свойств характера Чаплыгина. Они объяснялись его взглядами на науку и научное творчество. Всякая суетность была совершенно чужда ему.

Работы, опубликованные Чаплыгиным в самом начале двадцатых годов, как и большинство последующих несут в себе одну особенность. В определенной степени они выливаются из одного сосуда, наполненного Сергеем Алексеевичем до краев в 1910 году. Имеется в виду его мемуар «О давлении плоскопараллельного потока и преграждающие тела (к теории аэроплана)». Чаплыгин вновь и вновь возвращается к нему, развивая идеи, в зародыше содержавшиеся в мемуаре.

Особенность его исследований, иначе говоря, их общность, и в другом. Применяются одни и те же средства теории функций комплексного переменного. Да и тематика исследований одна и та же — изучение обтекания профиля крыла в плоскопараллельном потоке при различных условиях.

И наконец, еще одно существенное обстоятельство, объединяющее эти работы. Возможно, самое существенное. Они кладут начало большому поиску ученых, продолжающих развитие науки в направлении, указанном Чаплыгиным. Скажем, по аэродинамике крыла этот путь, намеченный Сергеем Алексеевичем, оказался плодотворным для В. В. Голубева, М. В. Келдыша, М. А. Лаврентьева, Л. И. Седова, С. А. Христиановича...

Всего 38 работ в собрании сочинений Чаплыгина, увивдевшем свет при его жизни. Но каких работ! Почти каждая опережает свое время, почти в каждой бездна идей, находящих горячих сторонников.

В 1922 году Чаплыгин публикует статью «К общей теории крыла моноплана», где делится рядом своих соображений по теории крыла. Он впервые вводит понятие метацентрической кривой крыла, показывает, что независимо от формы профиля эта кривая для моноплана представляет параболу. Давление потока воздуха на крыло Сергей Алексеевич сводит к некоторой силе, приложенной в фокусе параболы. Так рождается определение фокуса крыла. С динамической точки зрения, рассуждает ученый, всякий профиль можно заменить профилем в форме круга.

«Нет ничего практичнее хорошей теории», — не раз цитировал Чаплыгин известное изречение, имея в виду труды ученых, помогающие практическому авиастроению. В начале двадцатых годов оно едва вставало на ноги.

В декабре 1922 года Совет труда и обороны утвердил трехлетнюю программу становления советской авиационной промышленности. Тогда же развернулась широкая дискуссия о путях развития авиации. В центре ее стояла проблема перехода на металлические конструкции. Мнения цагистов разделились. Одни резонно утверждали: технология деревянного самолетостроения отработана до мелочей, здесь все просто и понятно. Да и Россия — страна леса. Другие, и в первую голову Туполев, стали ярыми защитниками легких металлов. Металл обещал многое, открывал перспективы создания скоростных машин.

А покуда мы получали технику из-за границы — в основном истребители и разведчики фирм «Фоккер», «Юнкерс» и других. Но уже в докладе на III съезде Советов М. В. Фрунзе говорил: «В области самолетостроения мы считаем, что в основных чертах наша задача устранения зависимости от заграницы разрешена. Еще до 1925 года мы в общей сложности закупили за границей за три года свыше 700 самолетов. В этом году мы не покупали ни одного самолета, и я полагаю, что в следующем году мы будем вполне обеспечены растущей продукцией наших самолетостроительных заводов».

В числе первых отечественных самолетов были разведчики Р‑1 и Р‑2, выпускавшиеся серийно, истребитель ИЛ‑400, построенный Н. Н. Поликарповым совместно с И. М. Косткиным и И. А. Поповым. Этот истребитель представлял немалый интерес, так как имел одно, а не два крыла, что выглядело необычным. А ведь в те годы господствовала бипланная схема... Делался ИЛ‑400 из дерева, крылья и оперение обтягивались полотном. При первом же взлете в мае 1923 года самолет начал кабрировать, то есть резко задрал нос. Летчик Константин Арцеулов понял, что неминуемо наступит потеря скорости, убрал газ, отжал ручку управления от себя и с великим трудом приземлил машину плашмя. Сам он получил ранения, а самолет разрушился. В воздухе он пробыл всего двадцать одну секунду.

Конструкторы обратились за помощью в ЦАГИ. Модель истребителя решили продуть в аэродинамической трубе. Она повела себя точно так же, как реальный ИЛ‑400 на взлете: задрала нос и свечой как бы устремилась ввысь. Разумеется, никуда