Вдруг от дверей раздались крики боли и отчаяния. Послышался лязг оружия, звуки ударов, топот ног.

Сестра моей постельницы оглянулась и увидела солдат. Много солдат с дубинками и мечами. Они ломились через толпу, с хохотом раздавая удары. Били стариков, женщин, детей без разбору. Когда дорвались до священников, принялись избивать их с особым старанием. В воду полетели свечи, святые дары, кадильницы.

Полуодетые, окровавленные люди в ужасе разбегались, искали укрытия в темноте улиц.

Моя постельница смазывала раны сестры и утешала ее:

— Все же ты приняла святое крещение… Не только водой, но и кровью… Ты пострадала за Господа нашего, и Он воздаст тебе в жизни вечной.

Но та все мотала головой и повторяла со страхом:

— Святотатство… Такое святотатство… Господь покарает всех нас… Не простит святотатства…

На следующий день я узнала, что начальник городской стражи Луциус нарочно послал необученных солдат для разгона крестившихся. Это был отряд фракийских новобранцев — необузданных, жадных до драки, пьяневших от вида льющейся крови и бегущих людей. Но такова была сила веры новообращенных, что, избитые и полуодетые, под утро они снова собрались вокруг уцелевших священников за городской стеной и закончили обряд крещения.

Дворцовые интриги и борьба не утихли после Кровавой Пасхи. Император тянул, откладывал, совещался, колебался. Из Рима и Равенны шли письма от императора Гонория в защиту Златоуста. Враги архиепископа понимали, что все будет зависеть от императрицы Эвдоксии. Но она пряталась в своих покоях, не хотела принимать участия в украшении готовившегося злодеяния гладкими словами. Ко мне императрица была очень добра в эти месяцы, часто просила навещать ее в добровольном заточении. Но мне эти визиты были тяжелы. Я впервые видела, как душа утекает из живого человека.

Наконец, в одно июньское утро, шепот пролетел по дворцовым залам и коридорам: ночью Иоанн Златоуст был уведен из своего дома, тайно посажен на корабль и отправлен в ссылку, на армянскую границу.

А следующей ночью запылал собор Святой Софии.

Я видела из окна, как пламя поднялось над стенами, завилось вокруг купола гигантской змеей. Ветер был сильный, и скоро огонь перекинулся на соседнее здание сената. С крыши лился расплавленный свинец. Камни и мраморные плиты с грохотом рушились на землю, на стоящие внизу статуи. Погибли знаменитые изображения девяти муз, привезенные из Геликона еще императором Константином. Чудом уцелели лишь статуи Зевса из Додона и Афины из Линдуса. Язычники видели в этом спасении руку Олимпийского Громовержца и укреплялись в своей вере.

Как водится, в случившемся пожаре обвинили сторонников изгнанного архиепископа. Начались аресты, пытки, суды, казни, конфискации. Не знаю, сколько людей тогда потеряли жизнь, свободу, имущество. Кое-кто из несчастных пытался проникнуть во дворец, искать заступничества у императрицы.

Но она никого не принимала.

Она тихо и молча угасала.

В последний раз она говорила со мной, лежа в кровати, в тени балдахина. Глазницы ее темнели, как два колодца, налитые тоской. Невозможно было поверить, что еще год назад эта женщина проходила по дворцу, гоня перед собой невидимый ветер. Ветер нездешних страстей.

— Он победил, — сказала она. — Ты видишь, Господь возлюбил его сильнее и исполнил его молитвы. Его недобрые молитвы, полные несправедливых обвинений. Господу не нужна справедливость. Он любит, кого захочет. А кого разлюбит, того покинет… Не нужно даже посылать болезнь… Он просто отнимает надежду… Надежду на что-то лучшее в жизни… Вынимает ее, как пробку из меха… И вино льется на землю… Осталось совсем немного…

В последний день сентября страшный град побил виноградники по всему северному берегу Мраморного моря. В народе шептались, что это кара за изгнание Иоанна Златоуста. А четыре дня спустя императрица Эвдоксия умерла. И это окончательно уверило многих, что она была виновницей падения архиепископа. Как будто казнь может служить подтверждением вины.

Она умерла, оставив четырех детей сиротами, а императора — растерянным, испуганным, усталым вдовцом. Который всю жизнь гордился своим умением мирить тысячи людей и вдруг понял, что совсем не знает, как помирить хотя бы одного из них — с Богом.

После смерти императрицы у меня не осталось ни одного близкого человека во всем огромном дворце. И я стала просить императора отпустить меня в Италию, к брату Гонорию.

(Галла Пласидия умолкает на время)

ЮЛИАН ЭКЛАНУМСКИЙ У ВОРОТ КОЛИЗЕЯ

В то время как восточную часть империи сотрясали религиозные смуты, Италия в 404 году вкушала недолгий мир. Затаились в своих поместьях и офицерских палатках честолюбцы, вечно ведущие подсчет мимолетных шансов на успешный бунт. Не скакали гонцы от границ с вестями о вторжении варварских племен. Все боялись нашего полководца Стилихона, все помнили молниеносные удары, которыми он умел отсечь вражеские руки, протянутые к сердцу государства. Казалось, покой и процветание вот-вот вернутся на итальянскую землю. Даже император Гонорий решился в том году оставить на время неприступную Равенну и совершить триумфальное посещение Рима.

Мы мало знали тогда о нашем молодом императоре. Слышали, что с малых лет он был отдан умирающим отцом, императором Феодосием Первым, под опеку Стилихона. Что его кузина Серена — жена Стилихона — зорко следила за его воспитанием, подбирала ему учителей и придворных. Что в четырнадцать лет его женили на дочери Стилихона и Серены — Марии. (Помню вспышку своей зависти при этом известии: есть же счастливцы, которых судьба вовремя спасает из жгучих волн похоти!)

Второе пришествие Мессии не вызвало бы в Риме таких волнений, какие пробудил приезд двадцатилетнего монарха.

Срочно заканчивали ремонт городских стен и башен, начатый Стилихоном еще три года назад, словно хотели показать владыке: и у нас, и с нами ты будешь в такой же безопасности, как в Равенне.

Метельщики и мойщики улиц зарабатывали вдвое против обычного и орали на прохожих так, будто те были их злейшими врагами, задумавшими нарочно огорчить императора, наследив на чисто вымытых камнях.

По акведукам ползали команды рабочих, расчищающих путь усталой воде с гор. Обновлялись даже росписи в городских уборных. В одной я обнаружил намалеванную фигуру греческого философа, изо рта которого вилась лента с глубокомысленными советами по поводу наилучших способов испражнения.

Римские модницы проплывали по лавкам ювелиров и портных, доводя цифры долга своих мужей до заоблачных высот. А парикмахер, который научился копировать прическу императрицы Марии, составил себе состояние за неделю.

Моего отца и других священников осаждали владельцы театральных трупп, умоляя их просмотреть готовившиеся представления и проверить, нет ли в них чего-нибудь оскорбительного для веры императора.