Шрифт:
Закладка:
Бьющий в глаза свет мешал Волкодаву как следует рассмотреть узор на повязке, а цветные клетки понёвы казались то чёрными, то красными, то зелёными. То есть на самом-то деле он распознал их безошибочно и мгновенно, но предпочитал тешиться обманом, уговаривал себя, дескать, мало ли что примерещится, вот подойду поближе и уж тогда рассмотрю…
Девушка окликнула его первой, как подобает хозяйке, заприметившей нежданного гостя.
«Здравствуй, добрый молодец!» – сказала она ласково, и Волкодав понял, что жить стало незачем. Венн, встретивший другого венна, с первого взгляда знал о нём всё. Чей родом и какого колена, которое по счёту дитя у родителей, с кем свадьбу играл, есть ли свои ребятишки… и ещё много-много всякого разного, необходимого для должного приветствия и разговора. «Добрым молодцем» назвал бы незнакомого соотчича только слепой. Девушка слепой не была.
Она просто никогда раньше не видела знаков, принесённых им на одежде. Старые бабки в женской избе не показывали их малышам, объясняя: бывают, мол, ещё и такие. Беловодские венны слыхом не слыхивали про Серых Псов.
Яркое закатное солнце заставляло Волкодава жмурить слезившиеся глаза. Он поклонился девушке и сказал:
«И ты здравствуй, Волчица».
Дома, братцы, у Небес
Не допросишься чудес.
День за днём – как те горшки на заборе.
Дома – скука и печаль;
Нас притягивает даль -
Чудеса живут, известно, за морем.
И народ вокруг – не тот!
Хоть бы раз пойти в поход:
Кто же чудо у порога отыщет?
А за морем – пир горой!
Что ни парень, то герой,
Что ни девка – вмиг утонешь в глазищах!…
Так мы плачемся в глуши.
И однажды, вняв души
Устремленьям, да и просто в науку,
Нас хватает и несёт…
И судьбы водоворот
С надоевшим домом дарит разлуку.
…И окажется, что где б
Ни прижиться – горек хлеб,
Не рукою материнской спечённый,
Не в отеческой печи,
Не от дедовской свечи,
Не на пращуров земле разожжённой.
Там героев – как везде:
Что алмазов в борозде.
Вместо раскрасавиц – дура на дуре.
Ну а чудо из чудес -
Твой земляк, какой невесть
В тот заморский край закинутый бурей.
И на сердце ляжет мрак,
И назад потянет так,
Что хоть волком вой на площади людной.
И поймёшь, что дом, где рос,
Где по тропкам бегал бос,
Он и есть на свете главное чудо.
И вспорхнуть бы, полететь!…
Но уж врос в чужую твердь;
Корни рвать – себе и ближним на муку…
Что и как в родном краю
Да про молодость свою -
Это всё теперь рассказывай внуку.
А взрослеть возьмётся внук,
Он осмотрится вокруг,
Станет привязью родительский корень:
Дома чуда ждать сто лет,
Вот в краях, где вырос дед, -
Там-то жизнь! Эх, кабы съездить за море…
11. В море
Хозяин корабля, дородный сегван с узлом седых волос на макушке, мерил шагами палубу, смотрел то за борт, то на небосклон и время от времени недовольно бурчал что-то сквозь зубы. Эврих неплохо знал сегванский язык, но остров Печальной Берёзы, откуда вёл свой род владелец лодьи, должно быть, располагался в каком-то совсем уже отдалённом углу. Резкий, отрывистый говор корабельщика был таков, что аррант едва разбирал отдельные слова. Эврих вслушивался очень внимательно, однако за добрых полдня сумел понять лишь одно – мореход был чем-то весьма удручён. Ну а это можно было себе уяснить и не вникая в его речи.
– Спишь, Волкодав? – наконец окликнул он венна, лежавшего с закрытыми глазами под скамейкой гребца.
Волкодав не спал. Просто, если он открывал глаза и садился, желудок почти сразу начинал противно шевелиться внутри. Он знал, что по меркам опытных мореплавателей нынешнюю качку и качкой-то назвать было нельзя. Однако ему хватало. Слабо утешало даже то, что Виона, купившая Йарре возвращение на родину, определённо посоветовалась с Судьбой. Ибо корабль был тот самый, которого ожидал Гарахар, и направлялся он в Тин-Вилену. То есть Небеса явно не возражали, чтобы Волкодав всё-таки попал в этот город. И выяснил, какой такой Наставник умножает в мире неправду, вручая скверно понятое кан-киро людям, не ведающим Любви…
– Что это там Астамер всё время бубнит? – спросил Эврих. – Ты хоть что-нибудь понимаешь?…
В отличие от Волкодава, на корабле он был дома. И радовался, чувствуя себя в знакомой стихии. Взяв кожаное ведёрко на длинной верёвке, он забросил его далеко вперёд, потом ловко вытащил через низкий борт. У него лежал в поясном кошеле обрывок берёсты с несколькими буквами, начертанными ещё на берегу. И вот теперь, мысленно обратившись к Богам Небесной Горы, Эврих вытащил белый лоскут и погрузил в ведёрко. Чернила, которыми была сделана надпись, он собственноручно приготовил в доме ювелира Улойхо по способу, разведанному Тилорном. Настала пора подвергнуть свою работу настоящему испытанию, и молодой аррант отчаянно волновался.
– Астамеру не нравится ветер, – не открывая глаз, сказал Волкодав. – Он говорит, он отродясь не припомнит, чтобы в начале месяца Лебедя у здешних берегов дуло с северо-востока. Он думает, это, наверное, не к добру.
– Ого! – Эврих даже отвлёкся от своих буковок, чётко черневших сквозь два вершка прозрачной воды. – Где ты постиг его говор? – спохватился, понизил голос и спросил: – Тоже на каторге?…
– Нет, – сказал Волкодав. – Не на каторге.
У него не было никакой охоты объяснять, что с Астамерова родного берега, надобно полагать, в солнечную погоду был хорошо виден
