В то время как католические моралисты растрачивали себя на «школы», «системы», «споры», «полемики» и на бесконечную «казуистику», Альфонс вернул морали достоинство богословской науки.

Его «Theologia moralis» (лат.: «Нравственное богословие»), написанная на латыни с тем, чтобы стать известной священнослужителям во всем мире, пересмотрела всю доктрину Церкви, касающуюся этой темы, сопоставила между собой самые различные мнения, — от самых суровых до самых снисходительных, — с верным чутьем предлагая наиболее взвешенные решения, уважающие как истину Божью, так и достоинство человека и его разума. Альфонс совершенно справедливо был уверен, что они заключают в себе друг друга.

За это произведение Церковь признала за ним звание Учителя и провозгласила его покровителем духовников и моралистов.

То, какое воздействие оказало его учение на умы, можно продемонстрировать с помощью одного символического эпизода.

Настоятель из Арса тоже был ориентирован к суровости в том, что касается нравственности и отпущения грехов, и ее он придерживался в первые годы своего служения. В одной из своих первых проповедей он так наставлял верующих: «Если [после исповеди] нет полной перемены, то это означает, что мы не заслужили отпущение, и все это приводит к выводу, что мы совершили святотатство. Увы! Как мало тех, в ком заметна эта перемена после отпущения грехов! Боже мой, сколько святотатства! Если бы из тридцати отпущений хоть одно было заслужено, то вскоре весь мир обратился бы на путь истинный».

И потому добрый кюре из чувства долга отсылал прочь многих кающихся, которые, порой помногу дней, ожидали отпущения.

В 1832 году он смог ознакомиться, хотя и косвенно, с произведением Лигуори и с того момента почувствовал себя вправе давать выход тому милосердию, которое он в себе ощущал.

Собратья обвиняли его в том, что он стал сторонником попустительства, но, — как рассказывает биограф, — он всего лишь стал «приверженцем Альфонса». До такой степени, что в последние пятнадцать лет своей жизни святой пастырь раз в год перечитывал двухтомное изложение доктрины св. Альфонса, канонизированного незадолго до этого.

Но вернемся к его первым годам в качестве священнослужителя: толпа, теснившаяся вокруг него с тем, чтобы услышать его проповеди и затем исповедаться, росла с каждым днем. Так как церковь не могла вместить всех желающих, ему пришлось собирать их на городских площадях.

Как только звонил вечерний angeliis, к церкви Святой Терезы Босоногих [кармелитов — прим, перев.] со всех бедных кварталов стекались, чтобы послушать Альфонса «бездельники» и «оборванцы» (итал.:«1аггагот» и «lazzarelli»). Так называли тогда (да и сейчас еще называют) людей, принадлежащих к городским низам, и эти прозвища не многое потеряли от своей первоначальной грубости: они вызывали в памяти тех, кто в старину жил в лазаретах, — то есть, прокаженных, — и обозначали, как презрительно поясняет даже один современный словарь, «тех людишек, [что представляют собой] настоящую проказу прекрасного города Неаполя».

Альфонс охотно позволял себя увлечь, и число его слушателей возросло необычайно. Но так как власти были напуганы этими собраниями, то ему пришлось разделить толпу на несколько групп по кварталам.

Так зародились «вечерние капеллы», и поскольку немногочисленных священников — друзей Альфонса — было конечно же недостаточно, то заведование ими он доверил лучшим из своих мирян: одной из «капелл» руководил бандит и глава беспризорников; другой — солдат, изгнанный из армии и едва избежавший виселицы; еще одной — продавец муки; еще одной — торговец яйцами, или продавец каштанов, или цирюльник, или торговец рыбой и так далее.

Все это, разумеется, были люди, которых Альфонс обратил на путь истинный, и многие прослывут святыми, но обратившись, они не потеряли своих организаторских способностей и дара управлять толпой.

А когда были запрещены собрания под открытым небом, торговцы открыли для них свои лавки.

Время от времени Альфонс обходил их, чтобы убедиться, что все шло как надо, а в воскресенье священники исповедовали без конца подходивший народ.

В наши дни епархии учатся организовывать «городские миссии», «центры доверия» в домах, ценить «участие мирян», управлять «пастырской работой на территории с помощью самой территории» и так далее, но они изобрели немного нового по сравнению с тем, что Альфонс смог организовать в Неаполе XVIII века.

То была миссионерская деятельность, которая смогла бы изменить облик города — и облик многих крупных городов, — если бы ей дали возможность развернуться.

Она была запрещена во время революции 1848 года (ибо почти всегда так называемые революционеры скорей предпочитают гоняться за своими мечтами, чем замечать настоящие революции, которые тем временем уже совершаются), но и в конце века она насчитывала еще около тридцати тысяч участников.

Даже старый контр-адмирал, отец Альфонса, дал себя убедить после того, как однажды он тайком послушал проповедь сына, ставшего священником против его воли. Он растрогался и обнял его от всего сердца, говоря: «Сын мой, сегодня ты научил меня познавать Бога!»

Но для учеников Христа окунуться в среду бедных — это все возрастающий соблазн. Альфонсу уже недостаточно было Неаполя и его нищеты, и в его сердце родилась идея, почти что намерение, отправиться в Китай.

Но (как случилось двумя веками раньше с Филиппом Нери, — святым, которого Альфонс особенно любил), Бог показал ему, что его «Китай» был к нему гораздо ближе, чем он думал.

Если бедные кварталы Неаполя уже являлись миссионерской территорией, то затерянные селения Кампанских Апеннин и Аукании можно сказать, были почти что во власти язычества: нищие и предоставленные самим себе деревни, где служители церкви или обнищали, или их вовсе не было; укоренившиеся суеверия, почти полное религиозное невежество, всеобщая неграмотность.

Тогда Альфонс решил «полностью пожертвовать ради Иисуса Христагородом Неаполем», — говорит биограф, подчеркивая, что даже святому делается больно от мысли, что он должен покинуть город, который, как немногие другие, захватывает сердце и чувства своих детей.

Он уехал верхом на смиренном ослике, в своей заштопанной сутане, решив сделаться бедным среди самых бедных и мечтая о компании «братьев», которые, как и он, посвятили бы себя миссиям в народе.

Чего ему будет стоить основание подобной «конгрегации», — этого он не мог себе даже представить.

Вначале его желания встретились с желаниями добрых душ, у которых были похожие планы: монахинь, священников, некоторых епископов, — и все они старались подать идеи, подсказки, правила… которые Альфонс принимал доброжелательно и со смирением.

Заведение, однако же, явилось на свет неопределенным и шатким, а сам он оказался стиснут в чужих схемах.

Так дела шли с десяток лет, сопровождаясь успехами и неудачами. Только с 1743 года Альфонс смог полностью взять все в собственные руки.

То были нелегкие времена: существующие религиозные учреждения больше притесняли, чем