Шрифт:
Закладка:
«…Ни винить некого…»
— Вот и все, что значилось в записке, оставленной погибшей. Вернее, о с т а в ш е й с я или кем-то оставленной на столе у ее изголовья.
Как подобало учительнице, Катерина Михайловна прежде всего обратила внимание на орфографические ошибки; как подобало причастной к юридическому цеху, она спросила:
— Подлинность документа установлена?
— Имеется соответствующее заключение экспертизы. Впрочем, одна подробность: судя по состоянию чернил, по сравнительной картине в ультрафиолетовом свете, запись сделана не менее чем за сутки до совершения преступления.
— Но это объяснимо. Записка могла быть написана накануне. Потом раздумье, нерешительность, смятение…
— Еще одно примечательное обстоятельство. Я навел справки: девушка закончила школу с хорошими оценками. Особенно по языку и литературе. Одна из самых грамотных девушек во всей их торговой сети.
— Я сказала — смятение, душевное состояние…
— Верно. А еще верней, это не записка, а обрывок письма. И я попытался восстановить эту часть письма. Смотри!
Анатолий написал полностью всю фразу:
«А теперь ни упрекать, ни винить некого!»
— Девушка обращалась к адресату в отчаянии, — продолжал Анатолий, — сознавая свою ошибку, свой роковой шаг. Это было последней надеждой, криком. А в ответ — вырван клочок письма и подброшен рядом с телом погибшей.
Катерина Михайловна всматривалась в строчки, в сотый раз перечитывала, как будто перед ней был подлинник письма.
— Оградить Марину Боса, — воскликнул Анатолий, — это значит понять ее, знать о ней все, и прежде всего — почему оказалась в день убийства на лестничной клетке, что привело ее туда и что напугало. Почему молчит? Нет иного выхода. Где-то здесь затерялась ниточка.
— Есть еще одна ниточка. Один человек, по-моему, вполне приличный, искренний…
— Еще один искренний человек?
— Да, производит впечатление вполне порядочного. Добивается встречи с тобой.
— Милости просим в Управление. Комната номер… От — до.
— Он хотел бы предварительно посоветоваться, поговорить с тобой в обычной обстановке. Частным образом.
— Я не частная контора…
— А если этому человеку известно лицо, бывшее в квартире погибшей? Накануне или в день убийства?
— Известно? — Саранцев уставился на Катюшу. — Ты сказала известно? Но почему он…
— Это уже твое дело — разобраться.
— Но ты почему до сих пор молчала!
— Только утром, сейчас узнала…
— Целое утро прошло, Катюша!
— Но ты ни о ком и ни о чем слышать не хотел, кроме своей версии, кроме этой школьницы…
— Кто он, где он, этот искренний? Где и когда я могу встретиться с ним?
— Позвони мне вечером…
Дверь кабинета приоткрылась неслышно, но Саранцев тотчас оглянулся — мягко очерченный профиль неярко отпечатался на белой поверхности двери:
— Катерина Михайловна!
— Ты почему разгуливаешь, Мери! — порывисто поднялась учительница.
— Я не разгуливаю, я отпросилась, я вас кругом разыскиваю.
— Ты же знаешь, что я на втором уроке?
— Да, но Марина Боса исчезла!
— Что?
— Да. Я же сказала — Марина исчезла.
— Но я только что, перед самым уроком видела ее.
— И мы все видели, а теперь нигде нет. Пальто в раздевалке висит, книжки в парте лежат, а ее нету.
Мери шагнула в кабинет, плотно прикрыла дверь:
— Катерина Михайловна, вы знаете, я ни за что бы не пришла сюда, не стала говорить. Особенно при наших отношениях с этой девочкой. Но сейчас в нашем районе… Вы же знаете, чрезвычайное происшествие.
Тут она заметила Саранцева или сделала вид, что только теперь заметила.
— Я не знаю, можно ли мне говорить? — перевела она взгляд на учительницу.
— Говори, конечно, — подхватил Саранцев, не дожидаясь ответа Катерины Михайловны, — я хорошо знаю семью Марины Боса и могу ей помочь, если что-нибудь случилось.
— Тогда я скажу. Я видела, как перед самым уроком какой-то парень торчал под окном нашего класса и подавал руками условные знаки. Вот так: «Я тебя жду. Сейчас же выходи!» Но я не могла понять, кому он подавал знаки. Сначала я подумала, что мне, и махнула ему рукой, чтобы приходил после урока. Он ответил мне вот так, чтобы я скрылась. А когда я оглянулась, Марины Боса уже не было в классе.
— Что это за парень? — встревожилась Катерина Михайловна.
— Не знаю. Неизвестный парень. Я никогда его раньше не видела.
— Значит, раньше он не приходил к Марине?
— Я же сказала.
— Как был одет? Как выглядел? — расспрашивал Саранцев. — Опиши его наружность Отвечай по порядку, спокойно, не волнуйся.
— А я и так не волнуюсь. Я уже переволновалась и могу спокойно отвечать на все вопросы.
— Хорошо, говори: рост?
— Невысокий. Но сверху все кажутся невысокими.
— Справедливо. Цвет волос?
— Цыганский.
— Что?
— Ну, черный. Очень черный. Как наша классная доска.
— Цвет глаз ты не могла разглядеть?
— Нет, конечно. Но они светлые. Очень. И вообще, очень красивый парень.
— Удивительно точная примета. Головной убор?
— Ну, что вы! Разве мальчики станут носить что-нибудь! Современная прическа, и все.
— Хорошо. Вспомни — он стоял внизу, под окном вашего класса. Там проходит живая изгородь. Вспомни: был кустарник ему по плечо? Ниже? Выше?
— Как раз по плечо.
— Молодец. А теперь мы попросим у директора разрешения и отправимся к Марине домой. Ты согласна пойти со мной?
— Да, конечно!
— Отлично. Ступай пока в класс. Катерина Михайловна вызовет тебя.
Катерина Михайловна выпроводила девочку, посмотрела на часы:
— Считанные минуты до звонка. Мне не хотелось бы встретиться с завучем.
— А мне придется.
— Я оставлю тебя, извини. — И задержалась. — Не правда ли, противоречивые обстоятельства — на мой взгляд, Мери Жемчужная самая несносная девочка в классе. А по-твоему?
Дверь приоткрылась, и мягко очерченный профиль снова отпечатался на белом квадрате:
— Я забыла сказать: у него, у этого парня, одно плечо немного ниже другого. Как будто его стукнули!
— Молодец, Мери! — похвалил Саранцев, — весьма существенная примета. Можешь идти.
Саранцев прикрыл за ней дверь:
— Отвечаю на твой вопрос Катюша. Относительно поведения Мери Жемчужной. Относительно оценки ее поведения. По-моему, по-твоему. Я, например, считаю так: она по-своему помогает нам. Еще одно — если появится Марина Боса, сообщи мне. И пожалуйста, пусть Мери захватит ее учебники. Я сам передам их Марине. Надеюсь, она дома…
В юности (и у Егория Крейды была юность, было детство, мама самая лучшая в мире и отец не какой-нибудь, не учил подлости, вполне пристойный человек, прошедший, правда, жестокую житейскую школу — надо ж было вытянуть семью в тяжкие послевоенные годы, прокормить, одеть, обуть) в юности мальчишки дразнили Егорку:, расширение зрачков. Потому что глаза на все вокруг пялил, всякую ладную вещь мигом подмечал — подходящая! Меткий был взгляд на любое добро. Иной мимо пройдет, не оглянется, а Егорушка тут как тут, тотчас прилипнет, не ошибется: «груба́я»!
С летами подхватил
