Шрифт:
Закладка:
Я верю ей, верю Марине! Но ложная вера может погубить, а не спасти. Что защищаю — чистоту или преступление?»
Катерина Михайловна была еще очень молодым педагогом, порой теряла уверенность в себе, теряла в себе у ч и т е л я. В ней все еще жила чувствительная, неуравновешенная Катюша. И сейчас у нее не было твердого понимания, твердого решения, как вести себя; то ей казалось, что Анатолий прав и необходима жесткая линия следствия, то представлялось подлым подвергать девочку необоснованным подозрениям.
Впервые плохо подготовилась к уроку, вышла из дому раньше обычного; утро было свежим, серым, тянуло с гнилого угла мелким дождем и снегом, казалось, вернулась зима; потом вдруг проглянуло солнце, растопляя тучи, согревая землю. Катерина Михайловна ничего не замечала вокруг, только на проспекте донесся обрывок фразы: «Девушка из парфюмерного…»
Катерина Михайловна бывала в этом магазине… Или, возможно, она из другого? Какое-то цветочное название. Они все почему-то ютятся в тесных клетушках. Спертый воздух специй, толкотня. Только новый магазин более просторный. Посетителей обслуживают три девушки. Которая из них?
Солнце отражалось в окнах домов. Окно на третьем этаже плотно закрыто, занавешено. Или ей так почудилось — черное окно. И дверь, должно быть, опечатана. В доме все еще живут случившимся, вокруг дворника сгрудились встревоженные люди. Катюша всматривалась в их лица: простые, искренние люди, добрые и непосредственные. И вот все они не могли предотвратить зла.
Кто-то позвал ее:
— Катюша!
Сергей догонял:
— Катерина Михайловна…
— Вы, Сережа?
— Шел следком и не решался заговорить.
— Что это вы здесь… Чем-то взволнованы?
— Да вы же знаете, — он запнулся, — я видел вас вчера здесь, возле этого подъезда. Разговаривали с каким-то гражданином в сером плаще. И еще раньше приметил, были с ним в кафе. Я хотел спросить, Катерина Михайловна, кто этот человек?
— Сережа, согласитесь, несколько бесцеремонный вопрос!
— Да-да, — я знал, что так отнесетесь. Но поверьте, мне, до крайности важно. Не всегда ж человеку все ясно. Так?
— Откровенно говоря, удивляете меня.
— Я понимаю. Но я не могу вам сейчас объяснить. Сам не могу еще во всем разобраться. Мне всегда трудно, особенно когда… — он недоговорил, потеряв нужное слово, приблизился к ней вплотную, как будто опасаясь, что она уйдет, — но прошу поверить, если можете. Катерина Михайловна, помните, встретили девушку. Вот здесь, на этом проспекте, молодую, растерянную. Вы еще спросили меня…
— Это она? — вырвалось у Катерины Михайловны.
— Да, Катерина Михайловна…
Оттого, что видела ее, видела ее лицо, заглянула в глаза, стало еще тягостней.
— Вы знали ее? — строго спросила Катюша.
— Нет, я же сказал. Зачем вы снова спрашиваете! Я же сказал тогда — почему-то думал о ней, зацепила своей судьбой. Но вы не ответили мне!
— Это очень важно?
— Да, уверен, вы говорили с ним о случившемся. Говорили, как с близким человеком. Я догадываюсь, кто он…
«А ты что за человек? — подумала Катерина Михайловна, — чего добиваешься. Почему, собственно, должны верить тебе?»
И вслух сказала:
— Это мой школьный товарищ.
— Мне надо посоветоваться с ним. Понимаете, не с каждым вопросом обратишься в юридическую…
— Вы чем-то встревожены! И не только случившимся. Что-то мучит вас, Сергей?
— Да, есть один вопрос. Насчет одного человечка. Был он в тридцать третьем. В тот самый день. Предполагаю, у этой девушки.
— Уверены в своих словах Сергей?
— Не уверен. Если б уверен…
— Не уверены! Как же вы, Сережа!..
— Он назвал номер дома.
— Дом большой. Вы слишком впечатлительны, а обвинение слишком тяжко.
— Поэтому я и хочу сперва с вашим школьным товарищем посоветоваться. Пусть подскажет, как мне решать.
— Хорошо, Сергей, позвоните мне. Запишите номер. Я познакомлю вас с Анатолием.
В условленный час Сергей позвонил.
Рабочий народ
В соседних домах все еще толковали о случившемся, каждый судил и рядил по-своему; дворник из тридцать третьего, человек бывалый, уважаемый, определил все со свойственной ему рассудительностью:
— Вообще принимаем меры, однако остался еще про́цент.
В семье Босы разговор заводили по вечерам, когда собирались все в хате.
— Без веры люди живут, — повышал голос хмурый дед, — я не про бога кажу, в себя люди веру потеряли. Это еще от фашиста пошло. Попадается другой, не разберешь — человек или зверь. Слыхал, происшествия пошли?
Валерка спорил с дедом:
— Дед! Вы прожили жизнь на задворках, на выселках; три двора и лелека на крыше. В сто лет случалось что-нибудь, и потом еще сто лет про то рассказывали. А теперь вокруг вас миллионы и каждую секунду что-либо происходит — статистика.
Дворник сказал — про́цент.
Валерка сказал — статистика.
А дед, как все деды, оглядывался на века прошедшие, заглядывал в грядущее, и ему горько было, что люди не хотят жить как положено людям.
Василь в подобных разговорах участия не принимал, занятый своими заводскими делами и мыслями. Завидной удачи был он человек. И возраста завидного, когда жизнь слагается из бесконечного числа великих и малых радостей. Свежесть утра, первый снег, первые встречи, нежданный грозовой дождь. И нужно укрыться от непогоды, накинуть на плечи подружки пиджак и согреть плечи, а потом прыгать через лужи, и снова солнце и радуга, вещающая погожий день, и смех от того, что промокли до нитки и одежда прилипает к телу.
У Василя как-то все ладилось — фартило, говорили ребята.
Должно быть, эта удача крылась в нем самом, в душевном складе, в душевном здоровье.
И на заводе в бригаде все хорошо сложилось, одно к одному, ребята делом живут, работой, а не так, — от проходной до погребка. Но и то сказать, бригада не с неба упала, по одному подбиралась; дело новое, сложное, каждая деталь требует внимания и грамоты. Без должного навыка и понимания микроны не доведешь. Так что получалось — дело людей отбирало, а люди к подходящему делу стремились. По взаимности. Ну и мастер. Известно, от мастера многое зависит, вокруг нерадивого толковая бригада не соберется.
А мастер у Василя был молодой, с малым опытом и корней особых заводских не имел, не то чтобы потомственный — на новом заводе новый человек. Казалось, вот где прогадал Василь! Рисковое дело, сорваться легко, запорят заказы, повалит брак, пропала заводская репутация. Но что в молодом мастере с первых дней увидел Василь — рабочую хватку, великую тягу к своему делу. Воистину человек верного глаза; автоматику тонко понимал, как подлинный художник видел деталь и жизнь ее
