Шрифт:
Закладка:
В глазах секретаря быстро вспыхнул огонёк. Сам того не замечая, он выпрямился в своём кресле.
— Не хочу, — произнёс он.
— Почему же? А как же мы не можем обойтись без него?
— Искорените в себе эту привычку, — пылко сказал секретарь. — Невозможное существует только для слабых и испорченных душ, а не для людей сильных, одарённых возвышенными мыслями.
Все глаза обратились на этого человека, который несколькими решительными словами заставил собеседников слушать себя. Он сидел между леди Изольдой и кардиналом Бранкаччьо, которые несколько выдвинулись вперёд и были ярко освещены лампой. Сзади его кресла тянулась, утопая в полумраке, довольно длинная и узкая комната.
Цветная лампа, свешивавшаяся с потолка, разливала на сидевших под ней колеблющийся тёплый свет, но не имела силы осветить все тёмные уголки комнаты. Свет едва трогал высокий лоб секретаря, скользил по его резкому профилю, вырисовывая его орлиный нос и гневную складку губ, и терялся в его чёрной бороде. Он не ел целый день, и его щёки и руки, державшиеся за ручку кресла, были бледны. Он сидел строгий и грозный, как будто собираясь упрекать мир за его недостатки.
С места, на котором сидела леди Изольда, видно было это бледное и гневное лицо. Но оно, очевидно, не пугало её. Заинтересовавшись разговором, она круто повернулась к секретарю.
Кардинал камбрийский посмотрел на него с таким выражением, в котором удивление смешивалось с состраданием.
— Но как это сделать? — тихо промолвил он.
— Вырвите всё это из вашего сердца раз и навсегда, без сожаления и колебаний. Не забудьте, что в глубине сердца нельзя оставить даже маленький корешок, от которого снова разовьются побеги.
— Что вы хотите этим сказать?
— То, что тело царствует над духом, слуга над господином. Это заставляет нас быть довольными, тогда как мы никогда не должны быть такими. Величайший недостаток человека — это отсутствие честолюбия. Наш хозяин сказал, что мы принадлежим к королевской расе духовных лиц. Попробуем добиться зачисления и в царский род.
Водворилась напряжённая тишина. Кардинал Бранкаччьо холодно смотрел на него. Его умное лицо было спокойно и бесстрастно, и на его губах играла лёгкая улыбка. На лице леди Изольды выражалось Одно внимание. Глаза проповедника с удивлением были устремлены на оратора. С удивлением смотрел на него и гуманист. Хозяин опустил голову на грудь и, казалось, погрузился в раздумье.
Поджио заговорил первым.
— Вы оскорбляете природу! — с негодованием воскликнул он. — Природа всегда чиста, и её побуждения всегда хороши.
Это мнение, резко сформулированное несколько лет спустя Валлой, быстро распространялось среди гуманистов. Его можно было высказывать смело, не опасаясь впасть в противоречие с идеями, до сих пор господствовавшими в церкви. В крайнем случае всё можно было свалить на дьявола.
— Если побуждения всегда хороши, то почему же Христос запретил нам следовать им? Почему он заповедовал нам самоотречение?
Говорить так — значило переносить спор на опасную почву, и Поджио знал это.
— Я ведь нахожусь среди просвещённых иерархов, а не среди монахов-фанатиков, не правда ли? — спросил он, осматриваясь кругом. — Можно ли говорить без всяких опасностей?
— Я здесь не хозяин, — промолвил кардинал Бранкаччьо, видя, что епископ камбрийский медлит с ответом. — Что касается меня, вы можете говорить совершенно спокойно. Я знаю, что вы сами остерегаетесь впасть в какую-нибудь ошибку, которая может оказаться роковой, — прибавил он с лёгким оттенком презрения.
Все знали, что гуманисты не чувствовали особого призвания к мученичеству.
— А вы что скажете, ваше преосвященство? — обратился Поджио к хозяину.
Ингирамини был ещё слишком молод и не имел большого влияния. Его можно было не опасаться.
— Вы мой гость, — отвечал епископ, делая широкий жест рукой.
Поджио поклонился.
— Благодарю вас. Я так и знал. Поэтому я позволю себе сказать, что Христос показал нам идеал, но не пример, которому мы должны следовать. Природа предъявляет к нам такие требования, которыми мы не можем пренебрегать. Разве то, что существует, не имеет права на существование? Разве нельзя добиваться любви и дарить её? Разве всё не создано Богом? Или мы должны предполагать, что Он дал нам всё в насмешку, а не на пользу? Если мы в чём-либо согрешим, то есть церковь, которая нас выкупит. Несомненно, заслуги святых неизмеримо больше наших прегрешений. Правильно ли я говорю? — спросил он, оглядывая всех собеседников.
— Совершенно правильно, — сказал кардинал Бранкаччьо, на губах которого продолжала играть тонкая улыбка. — Словно по книге. Вы совершили чудо и, подобно Соломону, удовлетворили обе стороны.
— Почему вы это знаете? — спросила леди Изольда.
— Вы правы. Мы ещё не выслушали центральное лицо в нашем споре, — промолвил он, поворачиваясь к секретарю.
Тот, не смущаясь, принял вызов.
— Вы говорите, что я оскорбляю природу. Но скажите, пожалуйста, какую нашу природу — низшую или высшую — мы должны считать за господина и какую за слугу?
— Природа одно и неделима.
— Так ли это? Она едина, как был когда-то един Бог и человек. Но потом ведь они разделились. Я согласен с вами, что добро и зло одинаково происходят от одной силы, которая есть причина всего. Хотя, следовательно, и то и другое имеет право на существование, столкновение между ними должно быть разрешено, и разрешено в сторону добра. Скажите мне, неужели вы, прислушиваясь к вашим желаниям, — положим, соблазнить какую-нибудь женщину, или оклеветать своего врага, или отречься из страха перед костром от своих убеждений, — неужели вы никогда не слышали внутреннего голоса, который говорит вам, что было бы возвышеннее претерпеть и даже умереть, чем пережить такой недостойный момент жизни?
Лицо Поджио давно уже пылало.
— Желания мудреца всегда в согласии с его убеждениями, — отвечал он, не двигаясь.
— Вы удивлялись твёрдости Иеронима на костре, которому одно его слово могло спасти жизнь. А вот вы сейчас, прежде чем говорить, пожелали убедиться, что вы в безопасности. Что же было вашим желанием и что убеждением?
— Моим желанием было избегнуть мучений.
— А убеждением?
— А убеждением — что нужно избегать страданий, — цинично рассмеялся итальянец.
— Однако вы восторгались Иеронимом именно за то, что он не поступил так. Для мудреца ваши убеждения что-то не очень стойки.
— Поступок Иеронима велик, но не умён. А я поступаю умно.
— Если считать
