Диана выбежала на улицу и бросилась обнимать «леди Джэн».

— Диана! Диана, что это ты выдумала растворять настежь окно и ставни? — сердито крикнула старушка.

Но Диане было не до нее.

— Мисс Диана, — шепотом проговорила девочка, обнимая своего друга, — тетя Полина не позволяет мне ходить к вам. Я должна была поневоле ее слушаться, не правда ли?

— Конечно, дитя мое, конечно! — говорила Диана, лаская девочку.

— А знаете ли, что я к вам приходила каждый день в это время: все хотелось послушать, не поете ли вы? Но у вас всегда было так тихо, ничего нельзя было расслышать.

— Дорогая ты моя, до музыки ли мне было… — сказала мисс Диана — Вспомни, как я давно тебя не видала.

— Ну, не огорчайтесь, милая! Я ведь вас по-старому люблю. Я буду приходить к вашему окну каждый день по утрам. Не может же тетя Полина сердиться за это на меня!

— Не знаю, дитя мое. А все-таки я боюсь, не рассердилась бы она.

— Диана! Диана! Да запрешь ли ты, наконец, окно? — продолжала ворчать старуха, очевидно, сильно раздраженная.

— Прощай, душечка моя! — торопливо проговорила Диана — Мама не любит, чтобы я отворяла окно и ставни наших комнат. В следующий раз я буду отпирать калитку сада, и там нам можно будет свободно разговаривать. Прощай!

С этими словами Диана вернулась в комнату и принялась плотно закрывать окно и ставни.

В это самое время мадам Жозен сидела в табачной лавке Фер-нандсу и жаловалась на соседей.

— Вечно суют нос куда не надо и вмешиваются в мои дела. Что за народ такой стал! — говорила она своей единственной приятельнице, испанке Фернандсу, которой доверяла большинство своих секретов.

Но Жозен только слегка намекнула испанке, что над нею недавно стряслась беда. Какая именно — она не высказывала, но до соседей долетел слух, что с Эдрастом случилась большая неприятность.

«Впрочем, — думала старуха, — очень-очень может быть, что все они давным-давно пронюхали через газеты, что моего бедного сына засадили под арест на тридцать дней по подозрению. Слушал бы он побольше мать, продал бы подальше роковые часы — и не попал бы в беду! Десять раз я ему твердила, чтобы он был осторожнее. Нет, все делает очертя голову, на авось! А теперь, кто знает, чем еще вся эта история кончится! Она, конечно, может кончиться и благополучно, но ведь горе в том, что об этих противных часах заговорили уже в газетах. Кто знает, может быть, покупателем оказался какой- нибудь сыщик. Раст даже не позаботился справиться, кто именно купил у него часы. До тех пор не буду спокойна, пока эта история совсем не кончится. Мне ужасно досадно, что он так меня компрометирует: это вредит моему кредиту. Не хочется, право, чтобы он вернулся ко мне. При теперешних обстоятельствах у меня едва ли хватит средств, чтобы содержать себя и девочку. Я еще умно распорядилась, что запрятала в потайное место накопленные деньги, иначе мой сынок сумел бы и их у меня забрать. Счастье еще, что он ничего не знает о скрытом капитале и о том, что я успела сбыть с рук все дорогие вещи, белье и платье, а то мне было бы опасно держать все это дома при Расте. Теперь у меня не осталось ничего особенно важного, кроме старинной шкатулочки. Надо постараться спустить с рук и эту последнюю вещицу».

Волновала еще мадам Жозен мысль о «леди Джэн».

«Ну а что, если ее кто-нибудь из старых знакомых узнает в городе?» — размышляла старуха и вся так и вздрагивала.

В последнее время она стала чрезвычайно труслива. Каждый намек, каждый пристальный взгляд пугал Жозен. Мадам Пэшу, например, часто задавала ей самые подозрительные вопросы, да и «леди Джэн» в последнее время очень развилась, сделалась очень сметливой, а такого рода личности, как д’Отрев, могут выпытать у ребенка все, что угодно. «Хорошо еще, — думала мадам Жозен, — что мне удалось отстранить девочку от мисс Дианы и от семьи Пэшу; надо бы поскорее оттереть ее от горбушки Пепси и от старикашки Жерара. Эта хитрая лиса — большой мой враг, хотя на вид приветлив и вежлив. Так или иначе, а надо похлопотать, чтобы отдалить девочку от всех ее теперешних знакомых».

В иные дни Жозен думала, не удобнее ли будет перебраться из этого квартала подальше. Но тут же на нее нападал страх: а что, если этим она возбудит подозрение у соседей? Нет, уж лучше остаться на месте и ждать, чем кончится дело ее сына.

Наконец прошли тридцать дней ареста Эдраста. Сынок явился к маменьке, скромно опустив голову, и, по-видимому, искренне раскаивался. На гневные упреки матери негодяй смело принялся уверять мать, что тут нет ничего особенно дурного, а главное — преступного, если он взял на время чужие часы, чтобы немного пофрантить.

— Ведь мы, мамаша, с вами не воры, — сказал Эдраст, — мы не затем пригласили в дом больную даму, чтобы ее обобрать. Вы ходили за нею и за ее ребенком как истинная мать. Когда она умерла, вы спрятали эти часы, чтоб передать их девочке, когда та вырастет или встретит кого-нибудь из своих родных. Правда, я поносил несколько дней эти часы у себя в кармане; но я ни за что в жизни не продал бы их, если бы на беду не очутился в затруднительном положении; волей-неволей мне пришлось для своего спасения поскорее сбыть с рук эту вещь.

Жозен внимательно слушала оправдания своего любимца и мало-помалу успокаивалась мыслью, что им не грозит теперь никакая опасность. А если Эдраст и отсидел тридцать дней под арестом, то об этом и толковать нечего. О таком неприятном недоразумении едва ли кто и знает среди знакомых.

— Порядочные люди, — заключил Эдраст, — никогда и не читают в газетах о таких пустяках, как арест по подозрению. Повторяю, вам нечего об этом беспокоиться. Даю вам слово, что такого рода истории никогда больше со мной не случится. Я намерен совершенно изменить свой образ жизни.

Жозен пришла в восторг: ей никогда и не думалось, чтобы ее милый Раст так благоразумно и серьезно рассуждал.

«Пожалуй, перенесенное наказание принесло ему пользу, — размышляла она, — просидев столько дней в одиночестве, он имел время одуматься».

После этой истории сын провел несколько дней дома, вдвоем с матерью, помогал ей вести счета, приводить в порядок разные заказы и вообще так ухаживал за матерью, что старуха