Шрифт:
Закладка:
Во время же больших обедов в зале зажигали керосиновые фонари, которые слегка шипели, давали избыток белого пронзительного света и были достаточно безобразны. Помню, что когда их в первый раз повесили и зажгли, то председатель распорядительного комитета Н.М. Лялин, человек хозяйственный, но вкусом не отличавшийся, был своим нововведением очень горд. Большинство же считало, что с этими фонарями наш прелестный обеденный зал стал весьма походить на цирк или на манеж. Но с Н.М. Лялиным спорить было трудно. Все равно сделает по-своему.
Ход во второй этаж шел из передней. Туда вела отлогая, широкая, с площадкой и поворотом лестница, с массивными перилами, как и все в собрании, светло-желтого полированного дерева. В передней части верхнего этажа, над передней и над читальней, было два кабинета с мягкой мебелью, оба с балконами. Балкон кабинета, где стояло пианино, был прямо над подъездом. Балкон другого – выходил в сад. Из кабинета над читальней открытая галерея вела в две отдельные комнаты. В первой из них жил хозяин собрания – офицер, а во второй вольнонаемный буфетчик.
Терраса выходила в сад, который был довольно велик и подходил вплотную к шоссе, идущему из Царского Села в Красное. У самого шоссе стояла старая беседка, но, насколько помню, никто там никогда не сидел. В глубине сада была теннисная площадка, но содержалась она плохо, и вследствие этого почти никто в теннис не играл, хотя из молодежи были хорошие игроки. Сбоку от тенниса был гимнастический городок, с лестницей, трапецией и кольцами. Тут же стояли параллельные брусья. За теннисной площадкой и гимнастикой был устроен кегельбан. Он был в хорошем состоянии, но, насколько я помню, за всю мою лагерную службу офицеры играли в кегли раза два или три.
Иван Андреевич Литовёт
Человек неопределенного возраста, можно дать и 40, и 60. Высокий, лысоватый, еще довольно стройный, но уже сильно «сел» на ноги. Лицо темное, частью от природы, частью от скудного употребления мыла. Вид мрачный. Не разговаривает, а бурчит. Если начнешь с ним шутить, что-нибудь буркнет и уходит и только в самых исключительных случаях улыбнется застенчивой, детской улыбкой.
Одет всегда одинаково: довольно грязноватые воротничок и манишка, блестящий от долгого ношения фрак, старые огромные штиблеты на мягкой подошве и нитяные перчатки, которые когда-то были белыми.
Молодые офицеры называют его на «вы», старшие – на «ты».
Как-то при мне один из полковников в виде дружеского совета сказал ему:
– Литовёт, ты бы в баню сходил!
– Я был, – буркнул тот.
– Когда?
– В прошлый месяц. В субботу опять пойду!
И на разбитых ногах, лакейской рысцой побежал дальше.
Литовёт единственный вольнонаемный статский лакей в офицерском собрании. Раньше их было, кажется, больше. Когда я вышел в полк в 1905 году, был еще один, Григорий, но тот вскоре куда-то исчез.
Не знаю точно, сколько времени служил в собрании Литовёт, но что-то очень долго, во всяком случае, не меньше двадцати лет.
Был он холост, жил и спал в комнате при буфете, и никакой частной жизни, по-видимому, не имел.
Всего раз, помню, видел я его не в собрании. В побуревшем пальто и порыжелом котелке, он как-то раз прошмыгнул мимо меня по тротуару на Загородном и сконфуженно раскланялся, точно ему было неловко, что знакомый человек встретил его в таком неподобающем месте, как улица.
Дела у Литовёта было не так уже много. В обыкновенные дни от 12 до 1 часа подать вместе с другими завтрак человекам тридцати, а около 7 часов вечера обед человекам семи или восьми. Вот и все. Вся чистка и уборка лежала на молодых расторопных «собранских», которые все до военной службы работали по лакейской части, кто в ресторанах, кто в частных домах. Все эти «собранские» относились к старику с почтением, и, если бы только он хотел, он мог бы вообще ничего не делать. Но старик был трудолюбив. Всегда, бывало, что-нибудь перетирает или начищает. А во время завтрака случалось, бывало, вырвет блюдо у какого-нибудь белорубашечного вестового, буркнет: «Оставь, сам подам!» – и несет.
Если несколько офицеров засидятся в собрании до полуночи и за полночь, прислуживает им непременно сам Литовёт. Бывало, говорят ему: «Литовёт, идите вы спать, ведь есть же дежурный!» Буркнет: «Я не устал!» И все равно не ляжет, пока последний не уйдет и не потушат огни.
Кроме профессиональной амбиции и усердия, была этому и еще одна тайная причина. Литовёт любил выпить и превыше всего ценил шампанское. А так как после долгого «сиденья» в стаканах всегда оставалось порядочно, то все эти стаканы он на подносе тащил в свою комнату, из опасения, что глупые «собранские», в шампанском толка не понимавшие и, естественно, предпочитавшие водку, могут кощунственно выплеснуть благородную влагу в помойку.
Раз как-то в вечер такого «сиденья», когда за столом было не столько «выпито», сколько подано открытыми, бутылок двадцать пять шампанского, мне случилось быть помощником дежурного по полку. Сидели очень долго, часов до четырех утра. Литовёт, как полагается, лег спать последним. В качестве должностного лица пил я мало и в восьмом часу позвонил, чтобы мне дали кофе. На звонок никто не пришел. Через несколько минут я пошел узнать, в чем дело. В буфете не было ни души. Дежурный ушел, наверное, вниз в кухню, а остальные «собранские» еще не появлялись. На всякий случай сунул нос в Литовётову берлогу.
Картину, которую я увидел, никогда не забуду. На столе стояло два больших серебряных подноса, сплошь уставленных недопитыми бокалами. Было их штук шестьдесят, не меньше. Спиной к двери в исподнем платье стоял старый Литовёт и через воронку сливал содержимое бокалов в бутылки, которые тут же закупоривал. В комнате, кроме присущего Литовётову помещению духа, стоял противный кислый запах давно разлитого шампанского. Я поскорее закрыл дверь, и меня он не видел.
Как-то раз спросили его шутя, какую марку он предпочитает.
– «Уайт Стар», другого не пью, – был ответ.
Но это он, разумеется, сочинял. Вряд ли он мог различать марки шампанского иначе, как по бутылке. Он с одинаковым удовольствие сосал и Monopole Sec и Cordon
