Шрифт:
Закладка:
* * *
– Мам, а что такое промокашка? – спросила меня дочь. Я вдруг тоже сказала, что не память у меня стала, а промокашка.
Я достала из нижнего ящика стола раритет – настоящую промокашку. Показала, как промакивать чернила, как ставить кляксы… После этого вернула промокашку в стол.
– Я поняла, – сказала дочь, – память что-то хранит, а что-то люди сами себе выдумывают. Вот Настя, моя одноклассница, придумала, что Егор в нее влюблен. А это совсем не так. Егор вообще в ее сторону не смотрит. Но Настя поверила в то, что выдумала. Люди вообще выдумщики. Промокашка – не наша память. Это просто листок. И не обязательно помнить то, что видел по-настоящему. Я вот много чего не видела, но помню.
Да, именно так. Нам не обязательно что-то видеть, чтобы помнить.
Точно такое же отношение было у дочери к копирке, листам, которыми нужно было проложить белую бумагу формата А4, чтобы напечатать текст в нескольких экземплярах. Четыре копирки для электрической машинки «Ятрань», как сейчас помню. А механическая едва три копии брала. Третья совсем бледная получалась. Копирка тоже была старая, с белыми прогалинами, оставшимися от букв, строчек, почти стертая. Я ее хранила как память о текстах, которые напечатала когда-то моя бабушка.
* * *
Женщина в поезде из моего детства. Ласковая ко все детям. Выходила в коридор и говорила каждому ребенку: «Ты мой хороший… ты моя золотая… Ты моя зайка, птичка, рыбка, солнышко, котенок…» Угощала конфетой, баранкой или пряником. Купила на станции целый кулек печенья и все раздала. Женщины, измученные дорогой, суетой, материнством. Старший носится по вагону, младший, еще грудной, опять горячий, то ли от духоты в поезде, то ли опять температурит. Лишь бы уже доехать. Сил никаких. Так эти женщины смотрят на ту, ласковую, как на сумасшедшую. Ну точно ненормальная, дурочка с переулочка. Или деньги лишние? Кулек печенья тоже не три копейки стоит. Нет, непохоже, что богатая.
– А вам не жалко печенья? – спросила я.
– Нет, детка, конечно, не жалко. Возьми еще, – ответила женщина.
Потом разговорилась, как все в поезде. Она рассказывала спокойно, даже буднично, отчего становилось еще страшнее. Я лежала на верхней полке, слушала и даже пошевелиться боялась.
– Двое детей у меня было, – говорила женщина, – обоих потеряла. Сама виновата, больше никто. Недосмотрела, не уберегла. Мальчик, ему три годика только исполнилось, утоп. Мы на озеро поехали, июль жарким был. Он со мной рядом играл, в воду зайти боялся. Зайдет по щиколотку и назад бежит. Я на секунду глаза закрыла, задремала, видимо. Сморило. Я ж с пяти утра каждый день на ногах. Работа в две смены. А когда глаза открыла – мальчик мой уже по шейку в воде стоял. Я не бросилась к нему, сидела, будто меня к земле пригвоздили. Ни кричать не могу, ничего. Мальчик мой тоже не кричал, меня не звал. Шел дальше, пока под водой не скрылся. А я сидела и смотрела. Потом, когда очнулась, уже поздно было. Я закричала, на помощь позвала. Рядом-то людей много, но никто его не видел. Тело так и не нашли. Хотя там ни течений, ничего. Будто и не было у меня мальчика. А девочка – той пять было. Угорела. Тоже летом. Но не жарко, дожди каждый день. По вечерам холодно. Я тогда дом в деревне нашла – знакомая просила присмотреть за огородом, траву покосить, в доме прибраться, постельное перестирать да матрасы протрусить. Я такая счастливая ходила, отпуск взяла. Всем рассказала, что на дачу еду. Вечером печку затопила. Я ж руками с детства все умею. Да и печку не в первый раз видела. Заслонку открыла, проверила. Девочку свою уложила, она уснула быстро. Я в душ летний побежала, потом малины с огорода набрала, чтобы с утра малинка на столе была. Когда вернулась, девочка моя уже угорела.
Женщина так и называла детей – не по именам, не сын и дочь, а мальчик и девочка. Красиво рассказывала, в подробностях. Явно не в первый раз.
– Дочку-то похоронила? – спросила сердобольная соседка по купе.
– Так нет, как похоронить-то? Угорела она, – ответила ласковая женщина.
– А муж что? – уточнила сердобольная соседка.
– Так и не было никогда мужа, – ответила та просто.
– Ну полюбовник, отец-то у детей, был?
– Так нет, а зачем? – удивилась ласковая женщина.
И все как-то дружно выдохнули. Точно сумасшедшая. Придумала себе детей. Только пожалеть ее остается. Совсем головой поехала. А с другой стороны – все вокруг сумасшедшие. Поди поищи нормального. У всех свои тараканы в голове. У один ползают, а у других – тихо сидят до поры до времени. Так что неизвестно, что лучше – когда уже свыкся с безумием или когда оно вдруг, как напасть, обрушивается.
* * *
…А пока все куда-то едут, планы строят, чай пьют. В соседнем купе курицей копченой ужинают, на весь вагон воняет. Поезд укачивает, спать хочется неимоверно, зеваешь так, что чуть рот не разрывает, а сон все равно дурной. Полудрема, забытье. Да и как уснешь спокойно? Сколько тех историй, когда из-под подушки сумки женские вытаскивали. Да что там из-под подушки – из лифчиков спящих женщин умудрялись деньги вытащить. Если с ворами обойдется, все равно не уснешь. Ночью вон станция, стоянка двадцать минут. Значит, сходить будут, заходить. Шуметь, просить чай, белье. По коридору беготня опять. У них, новых пассажиров, путь только начинается. А значит, курицу развернуть, поужинать, выпить, ударив бутылкой об стол. Ну и что, что ночь? Если с утра не жрамши, так что теперь?
На некоторых полустанках поезд не останавливается, но притормаживает. И тогда можно рассмотреть вокзал, клумбу, посаженные рядком елки, бюст Ленина, белый, гипсовый. Без бюста Ленина вокзал не вокзал. На станции под лавкой лежит сонная кошка. И несется куда-то трехногая собака. Такие же вокзальные символы, как и гипсовый бюст. Собака всегда без одной лапы – передней или задней. И непременно куда-то несется, подбрехивает. А кошка смотрит мутно, поднимает ногу, начинает нехотя вылизываться, будто светская барышня, разбуженная слишком рано. Вдоль железной дороги, железки, натыканы маленькие домики. Крошечные, кажущиеся игрушечными. И кто придумал селиться рядом с дорогой? Какими кустами ни загородись, все равно железку видно. И поезд грохочет. Привыкли, наверное, уже и не замечают.
Про звуки тоже интересно, необъяснимо. Моя мама, приехав однажды к бабушке, свернула
