Шрифт:
Закладка:
Что он ей скажет?
И как?
Он понятия не имел — но в этом не было ничего страшного, уж что-нибудь ему придет на ум: вдруг все уладится само собой? Стелла могла бы задавать ему вопросы, а он бы просто отвечал на них:
— Да, я ненавижу этого Дато, нет, тебя я не ненавижу, скажи, пожалуйста, когда ты наконец снова назовешь меня «Метр девяносто»?
Он заснул прямо в джинсах и свитере — и он не станет надевать куртку, ему понадобятся только кроссовки, чтобы быстро пробежать по террасе. Он прокрался по коридору на кухню и неожиданно почувствовал: все должно произойти очень быстро, в одно мгновение. Поэтому он решил не надевать кроссовки и открыл дверь.
Силы небесные, нет!
Когда он в одних носках вышел на террасу, его ступни завопили и грудь заныла. Холод был просто чудовищный: целое скопище остро наточенных ножей, брошенных в него умелой рукой, накрывшие волны полярного моря, ледяные руки, которые скользили по бокам, словно хотели снять мерки.
Адриан ускорил шаг, чтобы поскорее прошмыгнуть на соседскую кухню; он решительно ступал по глубоким следам, ведущим туда и обратно, — среди них не было только следов Стеллы; он пересек террасу и оказался перед хорошо знакомой дверью — нажать на ручку и открыть.
Он так часто делал это.
Почти всю свою сознательную жизнь.
Нажать на ручку, открыть дверь.
И он не сразу понял, почему дверь не поддалась: возможно, она примерзла, или даже перекосилась, или ее заклинило. Впервые он понял все после того, как несколько раз надавил на нее, — и пальцы ног, пальцы рук, сердце завопили. Все было очевидно, прозрачно как лед, и не стоило горячиться, чтобы понять истину, оказавшуюся такой ясной, что она чуть не сбила его с ног. Стелла Мараун.
Она заперла кухонную дверь.
Их дома, сиамские близнецы, теперь разъединены.
Адриан мог бы постучать в дверь или позвать кого-нибудь, вот только он не хотел беспокоить миссис, которая, наверное, уже давно спала; черт побери — ночь была настоящей холодильной камерой. В доме было темно, и кухня показалась Адриану незнакомой — так бывает всегда, если заглядывать в комнаты через оконное стекло.
Что он мог сделать, если не хотел поднимать шум? Ничего, только молча ждать. Да, теперь он знал: нужно ждать до тех пор, пока Стелла не выйдет на кухню. Адриан побрел к качелям, с которых на зиму убрали мягкие подушки, и сел на голые скрипучие доски. «Кай, — устало подумал он, — Герда, Снежная королева — куда вы подевались?» Заблудившаяся в метели Герда вытерпела холод, а ведь она, как и Адриан, была босой — значит, и он все выдержит: и мокрые носки, и мороз под ногами.
Но теперь ледяные ножи вонзались в него со всех сторон — его тело сжалось, все заныло: пальцы на ногах, пальцы на руках, щеки. И все же Адриан сидел и ждал — только не сдаваться (три вдоха, а потом еще тысяча). Дышать так тяжело, дышать так холодно — но нужно терпеть и дрожать, дрожать всем телом, посинев от холода снаружи и внутри. А еще зажечь спичечку, одну-единственную маленькую спичечку — и тогда все закончится.
Адриан помнил, как это было: миссис читала им сказку о девочке со спичками, которая ежилась у входной двери и замерзала, замерзала, замерзала. Эта история приводила детей в отчаяние, им снились кошмары, особенно Стелле.
При мысли о безжизненном тельце малютки Адриана пронзило холодное, невыносимое чувство жалости, но потом оно ушло. И он подумал, что все-таки надо попробовать подняться на ноги: вста-а-а-ать — ничего не вышло, вста-а-а-ать — опять не получилось.
Пытаться еще раз было бессмысленно, промокшие ноги не слушались Адриана. Интересно, доводилось ли этому Tallest Man переживать нечто подобное, сидел ли он, огромный, с осипшим голосом, на качелях не в состоянии встать? В трясущейся от холода голове Адриана зазвучали строки из песни: «Well he'll walk in the city forever, — пел самый высокий человек на земле, — oh, walk in a time to be gone / We// there's no real goodbye if you mean it / So hey, guess I`m forever alone»[7].
По крайней мере, в одном Адриан был уверен: пока мерзнешь — не растешь.
И почему он раньше не додумался до этого? Адриан дрожал, и горел от холода, и стучал зубами, и все еще не мог встать — но жить, жить он хотел. Только бы больше не расти, не быть самим собой — лишь дрожать от холода, и мерзнуть, и ждать. Да-да, ждать Стеллу, Стеллу Мараун, чтобы наконец поговорить с ней в эту тихую ночь, бесконечную и отнюдь не святую.
Смертельно заболеть, подумал он; легкие Адриана ужасно ныли, разрываясь от холода — Адриан Тайс прощается с женщинами, — он все еще не мог встать — да и как бы он это сделал? Если за все эти годы он не добился даже того, чтобы Стелла Мараун обратила на него внимание. А ведь он постоянно был прямо перед ее глазами.
Его бросало то в жар, то в холод; он не мог плакать и все сидел — как раньше, когда не хотелось уходить от Стеллы и миссис (какими же теплыми были те времена и как же сильно они пахли какао!).
Его зубы все еще выбивали дробь, но уже медленнее, тело дрожало, но не так сильно. Однако он не чувствовал разницы — только теплое дыхание и запах леденцов от кашля (когда-то оно было так близко, что могло бы согреть); и где-то на подсознании Адриан понял: он должен встать, сейчас — потом будет слишком поздно, потом все замерзнет. Ослабев, он так и не сдвинулся с места, а тишина, царившая вокруг, стала еще тише и будто отдалилась. Как долго он сидел на качелях часы, минуты, как…
Здесь кто-то был.
Адриан почувствовал что-то тяжелое на своих плечах: кто-то накинул на них одеяло — и вдруг стало светлее. Адриан увидел снег, сверкавший словно тысячи маленьких бритвенных лезвий, он чувствовал их по всей коже, не спасало даже одеяло. (Вставай, вставай!) Наконец-то ему удалось подняться — кто-то настойчиво шептал ему прямо в ухо
