Шрифт:
Закладка:
«Единое понимание цели»: Джессика Смит и АКДСО
Хотя Стронг попала в Россию быстрее Смит – пусть Смит и подавала заявку раньше, – сотрудничество Смит с АКДСО оказалось более продолжительным и более успешным, а ее отношения с Советским Союзом и коммунизмом – более однозначными. Кроме того, ей гораздо больше повезло в отношениях с человеком, с которым обеих женщин свела судьба в Советской России и в котором обе увидели подходящего кандидата в мужья[222]. И хотя Смит оставила работу в миссии АКДСО еще до того, как истек условленный двухлетний срок, она сохранила хорошие отношения с руководством квакерской организации в Филадельфии, и там продолжали печатать агитационные материалы.
Отъезд Смит в Россию зимой 1922 года задержался: ей не выдали паспорт. До нее и раньше доходили слухи, что всем женщинам, желавшим поехать в Россию, отказывали в паспортах, но потом она заподозрила, что причина в другом, а именно – в ее политических взглядах. Смит с негодованием заявила Уилбуру Томасу, что она «абсолютно надежный человек». Не отрицая того, что «в целом солидарна с социалистическими идеями», она уверяла, что «точно не принадлежит к коммунистам и даже не состоит в социалистической партии». Смит указывала на то, что Межвузовское социалистическое общество, которое она ранее возглавляла, является «исключительно образовательной» организацией, «не требующей от своих членов принадлежности к политической партии». Аналогично и Чрезвычайный комитет американских женщин, в котором она состояла казначеем, был «учрежден с единственной целью: отправлять молоко и медикаменты голодающим русским». Кроме того, ее «не интересовала „пропагандистская“ работа», она не собиралась «становиться под чьи-либо знамена» и свято верила в чистоту намерений Друзей, старавшихся выковать узы братства между разными народами[223]. Нет никаких оснований сомневаться в искренности Смит, однако ясно и то, что поездка в Советскую Россию стала поворотным моментом в ее жизни: она целиком обратилась в коммунистическую веру и погрузилась в деятельность, которую вполне справедливо было бы назвать «пропагандистской работой» в США. Смит почти полвека проработала в редакциях коммунистической прессы, в том числе в журналах Soviet Russia Today и New World Review.
Благодаря вмешательству филадельфийского отделения АКДСО заявка Смит на получение паспорта была в итоге одобрена – при условии, что она обязуется не участвовать ни в какой политической деятельности. Смит сочла это требование «совершенно нелепым и неоправданным», но заключила, что, раз она и так «не намеревается и не желает принимать участие в какой-либо политической деятельности», можно уж и дать такое обещание. Смит также переписала свое заявление в АКДСО, уточнив, что хотя раньше она и симпатизировала большевикам, теперь ее отношение изменилось из-за того, что они применяют насилие. Но при этом она по-прежнему считала, что нужно дать русским «решать свою судьбу самостоятельно, без постороннего вмешательства» и необходимо оказать им помощь для преодоления последствий голода[224].
Приехав в Россию в марте 1922 года, Смит отправилась в качестве районного инспектора программы по распределению продовольствия в село Сорочинское[225] в Оренбуржье (к востоку от Бузулука). Там она пробыла семь месяцев, после чего перебазировалась в Гамалеевку, небольшое село километрах в тридцати к юго-востоку от Сорочинского. Весь урожай проса погубила засуха, заодно с большей частью урожая пшеницы, ячменя и ржи. В ту зиму ходили слухи о случаях каннибализма, и Смит слышала, что без существенной помощи извне следующую зиму не переживет ни одно из здешних сел[226].
На фоне смерти и страданий сотрудницы миссии быстро сдружились и очень дорожили своим маленьким сообществом. В один досужий майский день Смит, Мирьям Уэст и Корнелия Янг «гуляли по холмам и долам и собирали полевые цветы. Наградой за их старания стали большие букеты с желтыми и пурпурными головками». Кроме прекрасных видов, открывавшихся с вершин холмов, женщины увидели «сусликов, бабочек, ящерицу, пчел и птиц. Казалось, птицы тоже чтили день воскресный, распевая хором»[227].
Смит явно полюбили и коллеги, и местные. По словам Роберта Данна, она стала здешней «королевой бала», и все «придумывали ей ласковые прозвища». Один русский крестьянин, прилежно изучавший английский при помощи потрепанного словаря, который подарили ему квакеры, выразил особую благодарность «госпоже Джессике Смит», выделив ее среди «бесценских и незабвенских Благоделов, Господ Квакиров»[228].
В январе 1923 года Смит с удовольствием сменила Данна на посту директора отдела рекламы в России; претендуя на эту должность, она упоминала о своем писательском мастерстве, об успехах в овладении русским языком и о том, что эта работа подходит ей гораздо больше, чем организаторские обязанности[229]. В этом качестве она опубликовала десятки очерков и в дальнейшем продолжала писать в том же духе для массовой печати, причем благодаря ее связи с респектабельными квакерами читатели относились к ней с доверием. Она прямо писала о том, что положение чудовищное: дети измучены болезнями и голодом, многие осиротели и остались бездомными, другим грозит смерть. Словом, они нуждаются в помощи американцев. Но еще она утверждала, что эти выжившие дети – одаренные, дружные и неунывающие – служат живым свидетельством достижений нового режима в сфере воспитания.
Обе эти крайности весьма наглядно иллюстрируют два агитационных материала Стронг – «В Шарском монастыре» и «В городе детей» (оба написаны в феврале 1923 года)[230]. Очерк «В Шарском монастыре», посвященный дому для голодающих детей-сирот, рассказывает о поездке «через долгую череду разоренных сел»: Смит с коллегой ехали «по длинному пологому холму навстречу закату, который превращал все небо и степь в одну обширную картину, переливавшуюся яркими красками». Их конные сани оставляли в снегу узкие колеи, и под косыми лучами солнца туда падали синеватые тени. А наверху, «в небесах, разливалось оранжево-розовое чудо». Когда сани поднялись на последний холм перед тем, как съехать в долину, к селу, Смит залюбовалась открывшимся ее глазам зрелищем. Деревушка «расстилалась внизу, словно кусочек какой-то эльфийской страны, вся окутанная розоватым свечением. В чаше долины уютно устроились домики, окруженные перистыми купами деревьев, а на склоне дальнего холма торчала, будто сказочный дворец, церковь, а перед ней грозно вырисовывались внушительные монастырские ворота». Смит и ее спутница воскликнули, что эта деревня – «райское место для детей!» и сказали друг другу: «Здесь они наверняка счастливы!»
Из-за этого идиллического фона реальная картина, которая открылась им на территории монастыря, превращенного в детский дом, оказалась еще более страшной. В темной комнате, где стояло «зловоние», в «чадном свете» лампы они увидели «суровое, неприятное лицо» директора детдома. Но еще больше их потрясли лица детей:
Из темноты проступают бледные детские лица. Такие лица, к каким мы привыкли в жуткие ранние дни прошлой зимы [когда голод особенно свирепствовал], но каких мы уже давно не видели. Лица, искаженные и застывшие в гримасах боли. С широко распахнутыми глазами, темными от голода.
Перейдя в кабинет директора, Смит и ее коллега узнали, что дети уже начали умирать в больших количествах, как уже бывало в худшие дни голода. Раньше в колонии жило двести пятьдесят детей, теперь их осталось только сто.
В соседней комнате в «два прямых, ровных ряда» выстроились «хмурые, одетые в черное малыши с монгольскими личиками, большинство – больные, покрытые струпьями». Словно репетируя для какой-то искаженной версии того плохо продуманного фильма о голоде, что хотела снять Айседора Дункан, дети «запели сухими, хриплыми голосами, безутешно раскачиваясь из стороны в сторону, будто под действием злых колдовских чар». Смит пришла в ужас: «Никогда в жизни не слышала ничего более жуткого, чем эта странная башкирская песня. Она наполняла темную комнату под низким потолком такой горькой детской тоской, что сердце разрывалось». Учитель хотел попросить детей еще и станцевать,
