своей стороны (с наиболее значительными из них я был знаком по “Jung-Juda” или университету), с удовольствием выполняли принятую на себя функцию – не в последнюю очередь потому, что многие из девушек отличались изяществом и красотой. Неоспоримо центральной фигурой в этом кругу была женщина постарше, уже под тридцать, личность очень яркая. Это была Гертруда Велканоц, для всех просто Гертруда, девушка, исполненная природного достоинства и харизмы. Мне она казалась единственным человеком, профессионально подготовленным к социальной работе.

Но я ошибался: раньше она была служащей в крупном банке, так что ни единой профессиональной сотрудницы среди волонтёров фактически не оказалось. Все её великие познания не шли ни в какое сравнение с тем колоссальным, поистине магическим влиянием, которое она чисто по-человечески оказывала на остальных девушек. Я считаю большой потерей для восстановительных работ в Израиле, что она – в силу личных обстоятельств, выйдя замуж за убеждённого антисиониста антиквара Эрнста Вайля, – так и не приехала в эту страну.

Когда в сентябре 1916 года я впервые посетил Фольксхайм, передо мной предстала диковинная картина. Волонтёры и гости сидели на стульях. На полу вокруг Гертруды живописной группой, картинно драпировав свои юбки, расположились молодые девушки, среди которых, как мы теперь знаем, была невеста Франца Кафки Фелиция Бауэр. Кафка решительно убеждал её присоединиться к работе Фольксхайма. Это было литературное собрание. Зигфрид Леман прочитал кое-что из стихов Франца Верфеля, и в моей памяти до сих пор звучит «Разговор у стены рая», далеко не худшее его стихотворение. Я, однако, был шокирован. Меня окружала атмосфера эстетического экстаза. Вот уж на что я здесь никак не рассчитывал. Под конец было объявлено, что д-р Леман прочтёт лекцию «Проблема еврейского религиозного образования». Меня одолевали любопытство и скептицизм, что-то он расскажет по этому поводу?

Через некоторое время я снова туда зашёл. И снова не понравилась мне тамошняя атмосфера. Всерьёз обсуждался вопрос, казавшийся мне прямо-таки шуткой: допустимо ли повесить на стену в каком-то из помещений репродукцию известной картины с изображением Девы Марии? И это в доме, где весь день находились дети из бедных, но истово правоверных восточно-европейских семей, чьи родители приходили туда после обеда, чтобы забрать их домой. Среди присутствующих был доктор Яков Громмер, человек лет тридцати пяти, математик очень высокого уровня, уже не один год страдавший слоновой болезнью, которая жутко обезобразила его лицо, проникнутое глубокой серьёзностью, придав ему прямоугольные черты. Она же практически лишила его способности изъясняться голосом. Человек гигантского роста, когда-то он проявил себя вундеркиндом при изучении Талмуда, но затем обратился к математике, где от него ждали великих свершений. Из-за болезни, которая находилась тогда в стадии ремиссии, он был обречён на одиночество, но что-то влекло его в Фольксхайм, где сама его личность и глубокие познания в иудаизме встречали должное уважение. Несколько его слов, исторгнутые хриплым, едва внятным голосом, положили конец нелепой дискуссии.

Я послушал лекцию Лемана, и она вызвала у меня острое неприятие той несерьёзностью, с какой в этом кругу было принято интерпретировать буберовские толкования хасидизма, – при полной неосведомлённости в историческом развитии иудаизма, как я тогда сформулировал это в своём дневнике. Неделю спустя по поводу этой лекции состоялась весьма бурная дискуссия в основном между мной и Леманом, в которой я, ко вполне объяснимому раздражению Лемана, твёрдо заявил: чем заниматься всем этим вздором и литературной болтовнёй, лучше было бы изучить иврит и обратиться к источникам. Дискуссия эта вылилась в обмен неприязненными письмами между мной и Леманом и привела к моему разрыву с Фольксхаймом. Эта переписка хранится у меня до сих пор. Она положила конец моему сближению с ортодоксальным иудаизмом. (Вальтер Беньямин хотел опубликовать её в своём журнале “Angelus Novus”, который планировал издавать в 1923 году[63].) А вот чего я не мог знать, так это того, что невеста Кафки расскажет ему о той лекции Лемана и последовавших за ней горячих дебатах. Нет слов описать, как я был изумлён, когда через пятьдесят лет было опубликовано письмо Кафки Фелиции Бауэр, и я прочитал в нём, что Кафка решительно встал на мою сторону: «Споры, о которых ты рассказываешь, очень характерны. Я всегда мысленно склоняюсь к предложениям, подобным тем, что выдвинул г. Шолем, требуя предельного и в то же время не требуя ничего. Подобные предложения и их ценность нельзя соизмерять с их непосредственным эффектом, который бывает налицо. Я говорю это вообще.

Предложение Шолема само по себе не является невыполнимым»[64]. Мне понадобилось выразить иронический протест, чтобы освободиться от отождествления с несколько более знаменитым Шолом-Алейхемом, классиком идиша, к тому времени уже покойным. Леман впоследствии добился значительных достижений в социальной работе сначала в Ковно, потом в созданной им в Израиле молодёжной деревне Бен Шемен, которой руководил до самой смерти. Однако как теоретик еврейского образования он до конца оставался невнятен, неизменно вращаясь в пределах буберовской «религиозности», лишённой религии.

Вальтер Беньямин. Париж. 1927

Вскоре после того как Кафка написал своё письмо, я прочитал в альманахе “Der jьngste Tag”[65] притчу Кафки «Перед законом», которая произвела на меня и многих людей моего поколения сильнейшее впечатление и побудила меня по возможности следить за скудными публикациями Кафки, появлявшимися до его смерти. В современной литературе, во всяком случае, творчество Кафки тогда значило для меня больше, чем чьё-либо ещё.

Той зимой я через Вальтера Беньямина познакомился ещё с одним интересным человеком, с которым много общался до своей эмиграции. Этого человека заодно с его супругой я познакомил с начатками иврита. Его звали Эрих Гуткинд (1877–1965). Он был сыном одного из самых богатых евреев Берлина, чья вилла находилась напротив дома Ратенау. В ней жила мать Гуткинда, когда я ещё оставался в Берлине. По неизвестным мне причинам Гуткинд ничего не унаследовал из этого огромного богатства. Глубоко мистическая душа, он годами изучал различные науки, надеясь отыскать их сокрытый центр. Эта его деятельность совсем не имела живого соприкосновения с еврейством, так что под конец он едва не обратился в католичество. За несколько лет до Первой мировой войны он опубликовал мистический трактат «Сидерическое рождение», отчётливо свидетельствующий о его стремлениях. Судя по тому приёму, который был оказан этой книге, Гуткинд был не одинок в своей попытке включить современную науку в мистическое измерение. Этот человек во всём держался превосходных степеней, даже в своей речи. Такова была его манера говорить, таков был его апокалиптический, восторженный и громокипящий стиль,