войны один из членов группы, Вольфганг Брайтхаупт, перешёл в противоположный лагерь, сделавшись правым националистом, и опубликовал книгу, в которой обвинил своих бывших друзей в предательстве, перечислил их имена, описал наши встречи, правда, сделав ошибку на мой счёт. Моего имени он не вспомнил, а вот мой брат Вернер, коммунист в немецком Рейхстаге, к тому времени уже был известной политической личностью, поэтому Брайтхаупт ошибочно решил, что в прошлом взаимодействовал именно с ним, и перепутал нас в своём доносе. Брат, который в это время проходил военную службу, ничего не знал о нашей группе и не понял этого выпада, я же тогда уже давно жил в Палестине.

Значительную часть лета 1916 года я провёл не в Берлине, а в Гейдельберге и Оберстдорфе в Альгау, потому что наш семейный врач, младший брат моего отца, заключил, что у меня началось нервное переутомление на почве чересчур напряжённой учёбы. (Этот диагноз напоминал об известной берлинской поговорке, которая ходила в то время: «Кто в меру тих и в меру борз, того не мучает невроз».) Возможно, на него повлиял и тот факт, что я дважды получал отсрочку от службы в армии именно по этой причине. На самом деле я чувствовал себя вполне здоровым, но отлично использовал эти «каникулы».

В зимний семестр 1915/16 годов я прослушал длинную лекцию Эрнста Трёльча, незадолго до того переехавшего из Гейдельберга в Берлин и сменившего теологический факультет на философский, но начавшего свой курс с философии религии. Его ценили как отменного знатока социальных доктрин различных христианских церквей и возлагали на него большие надежды. Так или иначе, эта тема меня настоятельно интересовала, к тому же он считался выдающимся лектором. Вышло так, что я занял место рядом с дамой на вид лет тридцати пяти, которая привлекла моё внимание не столько даже своей сумрачной красотой и элегантной манерой держаться, хотя то и другое прямо-таки бросалось в глаза, сколько россыпью восклицательных и вопросительных знаков, которыми она усеивала свои записи, пестревшие возражениями против доводов Трёльча, излагаемых уж слишком гладко, при всей их «учёности» – доводов, изобличавших в нём искушённость в религиозной поэзии от псалмов до «Часослова» Райнера Марии Рильке, образцы которой он часто декламировал и подвергал анализу. По лицу её пробегали бурные эмоции, которые выплёскивались и на бумагу. Я не мог удержаться, чтобы искоса не заглядывать в её записи. Мы разговорились. Это была Грете Лиссауэр, жена экстраординарного профессора медицины на военной службе в Кёнигсберге, страстная пацифистка и самоотверженная защитница женских прав. Мы с ней много общались в продолжение полутора месяцев, проведённых мною в Гейдельберге следующим летом. Она приехала туда, чтобы быть рядом со своей двенадцатилетней дочерью, которая училась в очень «прогрессивной» школе-интернате, воспитанниками которой были в основном еврейские дети. Наши беседы были насыщенными и очень живыми. Благодаря ей я впервые познакомился с книгами Анри Бергсона и его верного адепта на поле немецкого языка графа фон Кейзерлинга. Фрау Лиссауэр также затащила меня на лекции философа-неовиталиста Ханса Дриша, который в двух своих выступлениях говорил на две совершенно противоположные и взаимно противоречащие темы: в первой лекции он рассуждал о рационалисте Декарте, во второй – рассматривал природу органического начала и разъяснял основоположения собственной теории.

Панорама Гейдельберга. 1910-е

Подлинный еврей Гейдельберга в те годы – это не раввин-антисионист, не один из городских профессоров-евреев, ассимилированных, обращённых в христианство или евреев наполовину, которых было очень немало, а тридцатипятилетний учёный, живший отшельником, чью скромную комнату рвались отыскать те немногие, кто жаждал живого еврейского слова. Я говорю о Залмане Рабинкове, образ которого незабываем для всех, кому посчастливилось посетить его в уединении. Рабинков был идеальным мэтром «изустного учения». Он не писал ни книг, ни статей и не оставил потомкам никаких сочинений – всё им созданное заключалось в его беседах. Много лет спустя после нашего знакомства он, насколько мне известно, опубликовал какую-то свою работу, но она не имела большого значения и того яркого блеска, который исходил от речи этого человека, когда он сидел в своей прокуренной комнате и на свой лад трактовал какой-нибудь отрывок из Талмуда на тему иудейского права. Знаток Талмуда, из хасидской семьи, внутренне сблизивший систему Баал-Шем-Това с системой своего философского героя Германа Когена, он покорял сердца слушателей. Строгое соблюдение заповедей, свободный дух, открытое сердце – всё складывалось в образ великого учителя. Он прожил в Гейдельберге почти двадцать лет. Было бы преувеличением сказать, что люди «стекались» на его лекции по трактату «Бава Меция»[61], но он действительно был знаменит, и слушать этого оригинального мыслителя было истинным удовольствием. Спустя годы, когда в Иерусалиме был открыт Еврейский университет, нашлись здравомыслящие люди, предлагавшие пригласить его в Иерусалим в качестве первого профессора Талмуда. От этого уникального человека и его живого преподавания ожидали больших свершений, но его кандидатура была отвергнута ради штатных представителей иудаизма как науки. Ведь он, в конце концов, никогда не публиковался.

Грете Лиссауэр познакомила меня с некоторыми еврейскими студентками, которые происходили из полностью ассимилированных семей. Иные из них уже были крещены, но вдруг открыли в себе еврейское сердце и теперь не знали, что с этим делать. Тони Халле, чей отец был одним из некрещёных судей Высшего суда Пруссии, уже почти закончила курс германистики, но положение дел с еврейской ассимиляцией перестало её удовлетворять. Она записалась в семинар Ясперса, звезда которого в то время ещё не взошла. Ясперс готовил тогда материалы для своего труда «Психология мировоззрений», принёсшего ему впоследствии широкую известность, и с интересом собирал сведения о самых отдалённых духовных явлениях. Я спросил её, чем она там занимается. «Пишу работу о хасидизме», – был ответ. С несколько наигранной наивностью я продолжал: «Вы что-то об этом знаете?» – «Знакома по книгам Бубера, естественно». – «И только?» – «Ну да, а разве есть что-то ещё?» Так началась наша дружба. Я побудил её заняться ивритом; она приехала в Эрец-Исраэль всего через несколько лет после меня и стала, несмотря на сравнительно слабое знание ивритского синтаксиса, одним из самых уважаемых в стране и влиятельных преподавателей языка, а также основательницей прогрессивной «Новой гимназии», из числа самых лучших в Тель-Авиве[62].

Другая моя приятельница, Кэти Холлендер, происходила из глубоко ассимилированной среды и тоже была на несколько лет старше меня. Грете Лиссауэр познакомила меня с ней в Берлине: «Посмотри на неё, она урождённая бедуинка, европейское платье на ней совсем не сидит». Её дед несколько лет работал врачом в Южной