доверия внушают не больше зэков. Здесь, как и в тюрьме, раз в два дня его смотрит психиатр, дает ему таблетки, чтобы уснуть, и другие – чтобы проснуться.

И все же разница есть: здесь на Тобиаса смотрят как на больного, а не как на уголовника. И он думает: не в том ли проблема, что, помимо той «нехорошей заразы», он с самой юности носит в себе другую болезнь?

Часть последняя

Весна

I

Дни понемногу стали принимать привычный вид. Снег стаял, обнажились тротуары. Гордое солнце явилось наконец неведомо откуда, из адовой прихожей, куда оно провалилось. Деревья на бульварах позируют, не смея шевельнуться, потому что на ветвях их проклевываются новые цветы, новые листья. Люди ездят на велосипедах или просто идут пешком без шапки, садятся на террасах кафе. В воздухе будто витает напев, тот, что бормочешь одними губами, глядя, как другие живут. Неврастеники забывают на время о тяготах своего бытия и вместе со всеми нами выходят на улицу и жадно пьют весенний воздух. Тепло окутывает тела, дует в затылок, как ветер свободы. Ах, как же здорово снова жить в мире, который не пытается выплюнуть тебя подальше.

Первые весенние дни свергают устоявшийся порядок: это нежный мятеж. Нужно ими пользоваться, этот жар того стоит.

II

Арман прикупил, что нужно. В эти выходные он идет тусить, до упора, с вечера четверга до утра понедельника. Ему немного совестно, но он знает, что вредить себе иногда полезно. В прошлые выходные он никуда не ходил, впервые с самого приезда. И впервые ничем не закидывался. Первый раз за восемь месяцев. Однако! Когда он думает об этом…

Да, но сегодня все будет клево; там будут все, все узнают его. Он будет танцевать, вне времени, в иллюзорном мире «друффи».

Арман подходит к «Золотым воротам». Парень на фейсконтроле жмет ему руку, будто уж теперь-то они хорошо знакомы; бывает, они закидываются вместе.

Он входит, его обдает пьянящее море людей. И вновь он попадает в торчащее братство, все местные завсегдатаи здороваются с ним и угощают в туалете парой доз. Он танцует, пока держат ноги, трахается в загаженных кабинках. Он вязнет, и ему хорошо. На лице его вновь проступает улыбка. Все кажется ему как будто новым, словно он, наконец, вернулся к жизни.

Он закидывается еще и еще, так, что уже не чувствует тела. И танцует. Просто танцует.

Арман выходит из «Золотых ворот», тараща глаза, будто вывалился из сна.

К нему подходит Тобиас, за спиной у него рюкзак.

– Я знал, что ты будешь здесь.

– Эх, я предсказуем.

– Меня вот только выпустили. Рад тебя видеть, братишка.

– А я-то как рад. Все в порядке?

– Не знаю, чувствую себя странно.

– Пойдем, пройдемся.

– Только давай о чем-нибудь другом, расскажи, чем занимаешься. Как твоя живопись?

– Пишу, вот три недели был удачный период. Кажется, я кое-что понял. Понимаешь, я никогда не любил свое поколение. Фейсбук, эсэмэски, никакой романтики. А тут, когда приехал, когда открыл техно и эти клубы, я как бы ощутил себя частью своего поколения. И вот думаю, что нужно быть современным, вообще, полностью. И вот теперь я горжусь своим поколением и потому решил больше не бежать от современности. Хочу отдаться ей. Отдаться современности. Не помню уже, кто это сказал, но что-то в духе: кто пытается удержать колесо времени, останется без руки. Я – часть своей эпохи; у нас своя музыка, свой торч. Я не хотел походить на всех тех, кто пишет об этом, но выбора нет; это то, что я знаю, и я должен писать то, что знаю. Нужно только стараться, чтобы поменьше дерьма получалось, нужно отыскать в этом бардаке поэзию. Потому что я плод своей эпохи. Хотя и люблю старое; если читаю какого-нибудь парня, то только мертвого, живым как-то не доверяю. Но хотя бы в том, что буду пытаться создать сам, я должен запретить себе сбегать от современности. Нужно взяться за нее. Не так-то это просто, она ведь мерзкая. Но надо браться, выбора нет. Вон, возьми Пруста – когда он пишет о телефоне, это просто улет. Мне нужно переосмыслить свою живопись. Я должен быть частью своей эпохи, потому что мы и есть ее часть. Вот так все просто, но я не понимал. И вот тут, тут что-то во мне поменялось. Я отдаюсь современности, я больше от нее не бегу. Потому что мы ведь проживаем что-то, как ни крути; тут есть что сказать. Пойдем, еще пройдемся. Хочешь зайти домой?

III

Из блокнота Армана:

Со вчерашнего вечера Тобиас возвращается к привычным бутирату, «скорости» и кетамину. Видно, что он рад этому (после заключения); в какой-то мере я его понимаю.

Еще в четверг, собираясь тусить, он уже думал о воскресной афтепати. Это его жизнь – я имею в виду, именно такой жизнью он умеет жить, и никакой другой. «Не терпится повидаться с нормальными людьми» – это он о «друффи». И никогда он не одернет себя, как это бывает со мной, отчего я и не могу в полном смысле слова назвать их «нормальными».

Холодно, но я останусь на террасе; мне нужен воздух. Девушки на Каштаниен-аллее светловолосые.

Совестно, когда не беру в руки кисть, – эхо подготовительных курсов?

В любом случае, таких дней, чтобы я не писал (совсем), – мало. Может, и плохо, может, все оттого, что недостаточно стремлюсь выразить главное. Я закрашиваю холсты, но ничего не выражаю. Эх, лучше бы бороться с нехваткой вдохновения, и если уж писать, то только главное.

Громадное одиночество (вперемешку с ветром свободы), когда нет привязанностей.

Смогу ли я вернуться к нормальной жизни?

Терраса кафе, старик листает книгу; на корешке разбираю: «Alone in Berlin»[21].

Единственное, что удерживает от бродячей жизни: вес книг.

Толстяк-рабочий трудится весь в поту.

Чем дальше я движусь по страницам этого блокнота, тем больше ухожу в себя. Вся жизнь – в отголосках.

Опыт типологии характеров по подходящим им наркотикам (и городам).

Чем занимал бы я свои дни, если бы не читал? Наркотой, однозначно.

Что я люблю в сигарете, так это ощущение паузы (и позы). Стоишь гордо, с чинариком во рту, ждешь, куришь.

Чем дальше, тем больше презираю вялость. Бесхребетные меня раздражают. У кого сердце болит за все – тех люблю, а унылые выматывают. Уныние эгоистично; притом они-то сами