ничего лучше и не знали прежде. Через пару часов придется снова столкнуться с внешним миром. Астрид пойдет работать, Франц займет себя на свой лад; они будут порознь – так насладимся же тем, что еще можно положить голову ей на живот и тихо ждать.

IV

Арман наедине с блокнотом.

Не выдержал неделю без всего. Вчера – open air; экстази, бутират и «скорость». Отдаляться от «друффи», ничего хорошего они не принесут.

Есть вести от Тобиаса, по CMC. Странные просьбы: выставить все, что для завтрака, на кухонный столик. Не могу отделаться от мысли, что это ловушка. Но я должен доверять ему.

Видел одну интересную девчонку, симпатичную, хотя, может, и грубую, на Каштаниен-аллее. В черном пальто.

Через двадцать минут снова: несет картонный тубус; думаю, тут что-то есть.

Принялся за дело; у меня есть задумка, сюжет, в общем, все, что нужно, но мне не нравится, пишу я плохо. Хотя берусь за это всерьез. Поскольку официального отказа я не получал, я не могу определить, что не так в прошлой серии работ. А если бы ее приняли, бросил бы я писать? Не думаю, но малевал бы и дальше ту же дрянь.

Смотрел пару раз в интернете нарезки от М.; неплохо, в какой-то степени передает то, как я здесь живу. Мне не хватает картинки; смотреть приятно; может, мне тоже фотографировать, снимать? Нет, не тянет, хотя смотрю я с удовольствием. Пользуюсь тем, что отсняли другие.

Набил татуировку (итого пять) – троеточие на руке, буква А на ступне. Рядом с другими тремя они, конечно, блекнут, но в них есть самодельная прелесть, и приятно знать, что набил их сам, иголкой и тушью.

Дэни будет праздновать первый год торчания на фестивале «Фузион».

Ширяется и дует (лицо свело).

В «Халифлор» симпатичная блондинка-официантка.

Вернуть бы свою душу, довольно я себе вредил.

Стойкое отвращение к бутирату; если будет совсем жутко хотеться – вспомнить о том состоянии.

Нужно что-то вместо – снова сосредоточиться на живописи (в конце концов, это, наверное, лучшее, что может дать мне жизнь) и не пытаться заливать боль ядом; боль полезна, она помогает писать. Не хочу этого лишиться. Не говоря уж о том, как я гублю мозг; пианист, который режет себе пальцы.

Думаю о детстве, о подростковых годах (а сейчас-то я взрослый?). И во рту мерзко.

К счастью, есть слова, они спасают.

Есть в существовании какая-то узость. Стремишься к чему-то большему, чем жизнь (откуда и страсть, и наркотики, и творчество).

Скука и грусть – исток всего?

Под вечер накатывает страсть к афоризмам. Звучат как будто неплохо. Перечитать завтра.

Курю сигареты, одну за одной, и не приедается.

Все время надо что-то в себя втягивать.

Да, это был загул; но я не чувствую, что замарался; нет, это необходимая чистка.

Сегодня тяжелый сон, а завтра – кисть и краски.

Люблю этот город, и жизнь эту тоже.

Отто с Клаудией уехали на север Германии, на подработку. Арман в квартире один.

На улицу не хожу, все смотрю.

Смотрю на свое тело, на соседей в окно, на стены кухни. Я у себя дома, и я молчу. Все в целом неплохо: думаю о своем, мою посуду, принимаю ванны. Слушаю музыку, кругом горит свет, хожу сколько могу. Нужно нагружать мышцы, пока они не зачахли. Иногда отжимаюсь немного.

Не то чтобы я специально об этом думал, просто теперь живу так. Обзавелся ритуалами. Возможно, это меня спасает – они незаменимы.

Но бывает, что странность моего существования бросается мне в глаза, как мерзкая мошка. Чаще всего это случается, когда я выключаю музыку или свет; пропадает спасительная иллюзия, и я с тоской думаю о своем одиночестве, о пустоте, которая окружает и поглощает меня. Но чаще я той пустоты не чувствую; она витает вокруг меня, как друг, безобидный свидетель моих мучений.

Дни бегут так, что о них и не вспомнишь. Слишком похожи, чтобы отделить друг от друга.

Я не мылся уже много дней. Кожа немного липкая, особенно где суставы: под коленями, на сгибах локтей. Когда чешусь, отшелушиваются выделения моего тела. Про член говорить не буду: выглядит не очень. А я это пишу не ради мерзости. Так что обойдемся без члена. Можете сами представить, а если у вас тоже есть – убедиться на практике. Вот что бывает за одну-две недели, и это при обычных климатических условиях; красивого мало; нет, такой член в рот брать не станешь.

Тут дело в приоритетах – порой мне нравится чувствовать себя грязным, и телом, и душой. Иногда хочется, чтобы они стали сальными, а иногда – сухими и гладкими, как стекляшки, какие находят на берегу. Я представляю, как меня ласкают чьи-то ладошки. И кладут в банку или в аквариум вместе с другими безобидными стекляшками, которые тоже никогда и никого уже не порежут, а будут украшать ванную комнату или спальню в съемном доме, вот так – в неподвижности – окончив свои морские странствия.

Меня немного заносит. Пора прерваться на сигарету.

Приятно, горячий табак обжигает горло. И медленно тлеет бумага. Об этом мало говорят, но вся суть именно в бумаге. Я люблю белую, толстую, как для рисования. Прозрачная – она тухнет. И тогда сигарета теряет свое самое драгоценное свойство: быть временем, тем самым, которое ты на нее выделил, – теряет это метафорическое, я бы даже сказал, поэтическое сродство с уходящим временем, с жизнью, которая утекает – хоть затягивайся, хоть нет, – пока смерть не обожжет пальцы, не обожжет губы. Мне нравится так прожигать существование, чтобы оно улетало синим, киношным дымом, который поднимается к потолку от тлеющего уголька.

Милая моя сигарета, с которой обходятся чем дальше, тем хуже.

Дым ее приближает нас к небу, к смерти; а наслаждение вкусом, самим процессом – ему нет равных.

Тех, кто начинает курить ради стиля, осуждают. «Стиль – и есть человек» – до того избитая фраза, что даже неловко цитировать, в духе школьных рефератов.

Для меня пепельница очень важна. Терпеть не могу кидать окурки в стакан или пивную бутылку. Нет, их я люблю давить, и не о крышку той самой бутылки или какой попало краеугольный камень, а в пепельнице, которую сам тщательно выбирал. Главное тут – контакт. Через окурок я чувствую ее материал и чуть ласкаю ее, когда, крепко надавив пальцем, слегка его поворачиваю, – тушу пепельный очаг,