А потом опять взглянула на него. И вот тут он обернулся. И недовольно уставился на мои ноги и обтянутую розовой тканью оттопыренную попку. Я сразу улыбнулась смущенно и, приняв нормальную позу, начала поправлять сбившееся постельное белье. Но я знала, что он видел то, что ему следовало увидеть, и когда он встал, заскрипев ножками кресла, знала, что он идет не ко мне, но облизнула губы и откинула голову назад, чтобы смутить его и заставить подумать о том, что он вовсе не так стар.

Мне казалось всегда, что у отцов девочек сильно развит эдипов комплекс наоборот. В том смысле, что в отце просыпается некоторая педофилия, когда он видит, как его дочка растет, как у нее появляется грудь, которая прыгает игриво и без стеснения под обтягивающей маечкой, как висят на батарее кружевные трусики. Он иногда заходит вечером в детскую и видит спящую девушку уже, не девочку, в бесстыдно задравшейся ночной рубашке, с чуть разведенными ногами. А иногда она ходит по квартире полуголая, гладкая, кажется, что кожа сейчас лопнет от упругости, ее распирающей. И ничуть не стесняется своего папу, который как-то особенно внимательно читает газету, и даже не обращает на него внимания, и может почесываться неприлично или волнующе выгибаться — естественно и оттого особенно сексуально, без капли манерности, которая появится, как только она окончательно перестанет быть ребенком.

В кухне щелкнул выключатель, вернув меня из философских раздумий в реальный мир, где не было теоретических отцов и теоретических дочерей, не было никаких изысканных сексуальных комплексов, а старина Зигмунд Фрейд со своими исследованиями вышел из моды и стал чем-то архаично-допотопным. Кружевных детских трусиков тоже не было, а все, что оставалось в этом скучном реальном мире, — это моя дурацкая подруга, ее папаша и я.

Я вдруг подумала, что выключатель отделяет мир выдуманный от мира действительного. И что этим самым выключателем могу быть я, потому что я могу заставить себя поверить в то, что нет ничего невозможного, я могу вызвать порочное желание у старого неинтересного мужчины, я могу заставить его мечтать о чем-то непристойном, и я могу осуществить его мечту…

— Вы не хотите угостить меня чаем?

Я стояла в дверях кухни, вытянувшись всем телом и прислонившись спиной к косяку, согнув одну ногу в колене. Я очень красиво стояла, очень сексуально, а на ногах у меня были туфли, которые я надела в коридоре.

Он посмотрел на меня, кивнул на потертый диванчик в углу и отвернулся к мойке, наполняя чайник водой. Я стояла в той же позе, не собираясь садиться на этот кошачий диванчик, глядя на его затылок и спину. Он был кудрявый, и на руках были кудрявые рыжие волосы, и даже немного на плечах. И я подумала, что он не очень-то старый, плечи у него такие широкие и мускулы есть.

— Готов твой чай.

Он насыпал заварку, наливал в чайник кипяток, я за всем этим следила из-под ресниц. Он ни разу не взглянул на меня и, закрыв чайник щербатой крышечкой, подошел к окну, отодвинул синтетическую занавеску и уставился на улицу. Над головой его, почти касаясь волос, покачиваясь, висели на ниточке перцы сушеные, по-стариковски скрючившиеся, зловредно-красные. Юлькина мамаша периодически отрезала один и клала в суп, и их становилось все меньше, а скорбных пунктирных кусков белой нитки между ними все больше, и они, зная о своей участи, делались еще злее и несноснее.

Я думала, о чем же он размышляет, глядя на улицу? Или он смотрит, не возвращается ли Юлька? Или ждет жену?

— А где Надежда Михайловна?

— Она за городом, у матери, отдыхает. Сядь, что ты стоишь-то? — На лице у него были усталость и скука.

— А где у вас сахар?

Он недовольно поджал губы и неохотно полез по ящикам и полочкам. На столе рядом со мной оказалась нераспечатанная пачка с надписью «Рафинад».

— А вы разве не будете пить чай?

— Не буду.

Я думала, что сейчас он встанет и уйдет, но он сидел, угрюмо глядя на многократно оперированную и покрытую шрамами желтую клеенку. Потом резко подвинул к себе сахарную пачку, долго и неумело ковырял ее и уронил на стол несколько белых кубиков, а один закатился под диванчик. А я, взглянув на подоконник, увидела стоящую там сахарницу. В чашку мне с неожиданным плеском упали четыре куска.

— Пей.

— О-о-о! Зачем же так много? Я никогда не бросаю столько сахара!

— Фигуру бережешь?

— Я слишком молодая, чтобы об этом думать и тем более говорить…

Он усмехнулся.

— Ты Юлькина ровесница или постарше?

— Мне четырнадцать лет.

— А что же ты красишься-то так? Я бы увидел на улице, решил бы, что двадцатилетняя…

— И что бы сделали? Познакомились бы?

— Вот еще…

Он так странно замялся, сжевав слова и тут же отвернувшись, что мне стало смешно. Я улыбнулась.

— Что?

— Нет-нет, ничего. Чем вы занимаетесь? У вас столько книг, вы, наверное, ученый? Наверное, вы пишете какую-нибудь очень сложную работу?

Он молчал, постукивая пальцем по столу, в такт капающей из крана воде. На кончике железного хобота набухала, зрея, капля, а потом разбивалась о фаянсовую землю раковины, и лишь немногим дольше проживал звук, издаваемый ею в тишине старой пыльной квартиры. И мне вдруг стало так безысходно-тоскливо, и я подумала, каково ему каждый день слушать это капание и видеть, как утекает по секундам его бессмысленная и безрадостная жизнь.

Бедный, жена укатила, а его с собой не взяла. Дочка болтается где-то, даже с папашей своим не посидит. А придет, всего-то вопросов — кто звонил да что по телевизору. И никому он не нужен, да и себе тоже. Конечно, он со мной невежливый, наверное, одичал уже, дома-то сидя. Юлька говорила, он диссертацию пишет, биолог, что ли, не помню.

— Тебе это будет неинтересно.

— Что вы сказали?

— Я говорю, что тебя не должно интересовать, чем я занимаюсь.

— А что, по-вашему, меня должно интересовать?

— Мальчики, косметика, танцы какие-нибудь…

— Вы пишете диссертацию?

— Пишу.

Он смотрел на меня. Пристально, немного насмешливо, но уже не так сурово. Я отпила глоток чаю и облизала губы. Он пошарил по столу руками, по-моему, искал спички. Потом встал и вышел.

А я осталась одна и думала, что он сейчас вернется, потому что мне показалось, что ему нравится разговаривать со мной. Я поправила свитер и выставила затекшие ноги в проход. Он вернулся через несколько минут и едва не