Шрифт:
Закладка:
мимо дачи, озерца,
а игла Петра и Павла
чуть пока-чива-ется.
— До свидания! Счастливо… —
старый город вслед ворчит.
— Здравствуй! —
с Финского залива
кто-то весело кричит.
«Ударит час…»
Ударит час,
и наплывает
во тьме такая тишина…
Не та,
не послештормовая,
а что любовью рождена.
И гаснет шепот себялюбья.
Спадают маски. И в тиши
ты молча отвечаешь людям —
на каждый вздох чужой души.
Вот снова ночь до срока будит,
и собираются во мне
надежды,
сны,
обиды,
будни —
мои с чужими наравне.
В окне напротив курят часто —
там сна, наверно, тоже нет.
Там —
мой безвестный соучастник
в прикосновеньи к тишине.
Вновь, молчаливо, осторожно,
с чужой бедой приходит ночь.
Помочь, я знаю, невозможно —
и невозможно
не помочь.
«Матовая кожа снега…»
Матовая кожа снега
вдруг землю сделала женственной и детской.
Не торопитесь.
Постойте у дверей —
такой сегодня теплый снег,
что, кажется, наступишь —
вскрикнет!
31 МАЯ
На перекрестке двух сезонов,
в 12 ночи,
как всегда,
во мгле, вдали — над горизонтом
взойдет зеленая звезда.
Навряд ли смогут звездный атлас
и самый мудрый астроном
назвать ее небесный адрес
и рассказать об остальном…
Но всходит!
Всходит!
Нынче в полночь
свои зеленые лучи
она пошлет земле на помощь —
и вспыхнут яблони в ночи.
И расцветет,
и озарится
ночной простор,
и хлынет в нас…
И удивленно вскрикнет птица,
увидев лето в первый раз.
ВОЛХОВ
Русский,
северный,
в оправе
из лесов, камней и вод,
город строит,
город плавит,
шьет,
поет,
творит —
живет!
Полон зелени кипучей,
детворы и шустрых птах,
он пропах травой,
а пуще —
свежей корюшкой пропах.
Возле ГЭС река буксует
и опять летит,
темна,
Ильмень с Ладогой связуя
и тасуя времена:
то XII проглянет —
вои в стругах проскользят,
то гроза в XX грянет
и откатится назад.
Волхов, Волхов —
камень волглый,
берег ягодный, грибной, —
ты в родстве с Невой и Волгой:
там был бой
и здесь был бой,
там — начала,
здесь — начала…
У воды, живой, речной,
сколько раз земля дичала —
люди делали ручной!
Сколько ты унес на север,
а не меньше, чем вчера,
полон памяти,
как сейнер
полн в путину серебра…
Над водою, пенной, древней,
чайки мчат,
плывут гудки…
ГЭС вычесывает гребнем
электричество реки.
ОДА АЛЮМИНИЮ
В 1932 году в городе Волхове был построен первый в стране алюминиевый завод
13-й в таблице Менделеева,
а неудачник из него не вышел.
Другие и прочней,
да не смелей его,
другие и дороже,
да не выше!
Летали и другие,
но воистину
в полет влюбиться не смогли другие —
нацелившие уши на баллистику,
но к аэродинамике глухие.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И души, и металлы
одно роднит:
кто легок — тот взлетает,
но кто силен — летит!
Где крылья —
там открытья.
Бескрылые — скучны.
Нужны и в небе крылья,
и на земле нужны.
О, как необходимы
надежные крыла,
чтобы земля не дымной,
а солнечной плыла
и не был бы ревущим
и рвущимся металл —
чтоб каждый из живущих
ле-тал!
Время расклинено,
располовинено:
без алюминия —
и с алюминием;
пешее,
конное,
и паровое,
и реактивное,
сверхзвуковое.
Льется расплавленный алюминий
авиалиниям,
авиалиниям!
Белый металл оживает в руке —
крылья посверкивают опереньем,
крылья, которые от сотворенья
мира
томились в земном сундуке.
Владимир Соболь
РЫЖИЙ И АРБУЗ
Главы из повести
— 1 —
Это был последний мяч, единственный оставшийся во всем дворе, и Витька поостерегся бить издали, хотя погоня уже висела на пятках. Он двинулся дальше, в штрафную, обошел кинувшегося навстречу защитника, последнего, стоявшего между ним и воротами, но задержался, и наперерез уже неслись двое. Можно было отдать пас свободно набегавшему справа Фоме, но Витька не хотел делиться — он привык все делать сам — и стал уходить влево, готовясь к удару. Пока он медлил и выбирал, защитники почти успели загородить ворота, но оставалась еще щелочка, и в нее-то он и ударил, забыв об осторожности, видя только, что ускользает верный гол; ударил носком, «пыром», как можно сильнее, чтобы пробить закрывшего угол вратаря. Мяч пошел верхом, в кресты; не встретив сетки, долетел до забора и ударил по доскам так, что завизжала колючая проволока, протянутая поверху. Ударил и остался висеть, словно прилип.
— Впилил! — вздохнули сзади.
Остальные подходили уже не спеша, и обе команды, выстроившись на лицевой линии, молча смотрели на красный, пупырчатый нарост, безобразно выставившийся из серых досок. Это был последний из завезенной в начале весны и тотчас же раскупленной партии великолепных мячей; они вполне подходили для настоящей игры, хотя были не кожаные, а резиновые и по весу отличались от футбольного, но, главное, они стоили всего два рубля и были по карману любому; разноцветные — красные, коричневые, зеленые — они были усеяны странными пупырышками и, если их принимали на «головку», царапали лоб, но вратарям ловить
