Шрифт:
Закладка:
Я помолчал минуту и возобновил допрос, по-прежнему стараясь не выказывать излишнего интереса:
— Что же там особенного, на этой самой Монте-Верита? Жизнь в монастыре наверняка нелегкая, даже, может быть, и жестокая.
— Не для тех, кто услышал зов. Женщины там не стареют, навсегда остаются молодыми.
— Откуда это известно? Ведь их никто не видел.
— Так всегда было. Люди в это верят. Вот поэтому у нас в долине их ненавидят и боятся. И еще им завидуют. На Монте-Верита знают секрет вечной жизни.
Она поглядела в окно на горы, и глаза у нее погрустнели.
— А вы? Вы не думаете, что и вас когда-нибудь позовут?
— Куда уж мне… — протянула она. — И потом, я боюсь.
Она забрала пустую кофейную чашку и поставила передо мной тарелку с фруктами.
— Теперь, когда эта девушка ушла, я думаю — быть беде. — Она говорила еле слышно. — Народ в долине обозлен. Мужчины в деревне хотят поднять людей, собрать отряд побольше и пойти на штурм. Наши люди совсем озверели. Могут всех перебить, кто там живет, а тогда будет еще хуже — пришлют войска, начнутся суды, приговоры, расстрелы… Все плохо кончится. Да и сейчас хорошего мало. Все боятся, открыто говорить не решаются, только шушукаются.
За дверью послышались шаги отца; девушка скользнула за стойку и стала сосредоточенно наводить там порядок, не поднимая головы.
Хозяин с подозрением оглядел нас обоих. Я затушил сигарету и встал из-за стола.
— Все-таки собираетесь на Монте-Верита? — спросил он.
— Да. Вернусь послезавтра или днем позже.
— Я вам не советую задерживаться.
— А что, погода должна перемениться?
— Погода-то переменится, само собой. Главное — небезопасно там будет.
— В каком смысле небезопасно?
— Может заваруха начаться. Мы тут сейчас как на пороховой бочке. У людей того и гляди терпенье лопнет. А терпенье лопнет — мужики совсем голову потеряют. Не приведи господь подвернуться им под горячую руку. Турист ли, иностранец — им все едино. Так что не стоит вам туда идти. Не советую. Ступайте лучше на север. На севере спокойно.
— Благодарю вас, но я уже настроился. Попробую.
Он пожал плечами и отвернулся.
— Как знаете. Дело ваше.
Я вышел из гостиницы, в конце улицы перешел через мостик над горным ручьем и оказался на тропе, ведущей из долины к восточному склону Монте-Верита. В неподвижном воздухе я еще долго различал доносившиеся снизу звуки: лай собак, звяканье коровьих колокольчиков, грубые мужские голоса. Постепенно струйки дыма из труб слились в сплошную синеватую пелену, а городок с его домишками с высоты стал казаться игрушечным.
Тропа вилась надо мной и уходила все дальше, все глубже, в самое сердце горы, пока ближе к полудню долина совсем не пропала из виду. Я думал только о том, чтобы идти вперед, подниматься все выше, выше, преодолеть первый гребень, потом осилить второй и начать взбираться на третий, более крутой, чем первые два, почти отвесный, еще окутанный тенью. Продвигался я не слишком быстро: побаливали нетренированные мышцы, иногда сбивалось дыхание, но воодушевление мешало чувствовать усталость. Напротив, я был полон сил и думал, что могу так идти без конца.
Я глазам не поверил, когда увидел перед собой деревню, поскольку считал, что до нее еще не меньше часа. Очевидно, я все-таки уложился в неплохое время: на часах было только четыре. Деревня показалась мне убогой и заброшенной; похоже, жителей там почти не осталось. Многие окна были заколочены досками, часть домов обвалилась и разрушилась. Только из двух или трех труб шел дым, а на соседних выгонах не было ни души. Несколько коров, тощих и неухоженных, щипали траву у самой дороги; колокольчики глухо позвякивали в застывшем воздухе. Все это производило мрачное, гнетущее впечатление, особенно по контрасту с радостным возбуждением, которое я испытывал при подъеме наверх. Мысль провести здесь ночь меня не вдохновляла.
Я подошел к двери ближайшей лачуги, где над кровлей вилась струйка дыма, и постучал. Дверь не сразу открыл паренек лет четырнадцати, который, завидев меня, обернулся и кликнул кого-то. Наружу вышел мужчина примерно одних со мной лет, тяжелый, грузный, с туповатым лицом. Он сказал что-то на местном наречии, потом, спохватившись, перешел на основной язык страны. Знал он его не намного лучше меня — то и дело запинался и подыскивал слова.
— Ты доктор из долины? — спросил он.
— Нет. Я приезжий, провожу здесь отпуск, хочу полазать по горам. Мне нужно где-нибудь переночевать. Вы не согласитесь пустить меня на ночлег?
Он помрачнел и вместо прямого ответа сказал:
— В доме тяжелый больной. Я не знаю, что делать. Обещали прислать доктора. Ты никого не встретил по дороге?
— Боюсь, что нет. Кроме меня, сюда никто не поднимался. А кто болен? Ребенок?
Мужчина покачал головой:
— Нет-нет, здесь нет детей.
Он был явно растерян и сбит с толку. Я мог ему только посочувствовать, но понятия не имел, чем помочь. У меня не было при себе никаких лекарств, кроме пакета первой помощи и пузырька с аспирином. Если у больного жар, аспирин мог сбить температуру. Я вынул аспирин из рюкзака и отсыпал мужчине в ладонь горсть таблеток.
— Попробуйте ему дать. Это может помочь.
Он знаком поманил меня в дом:
— Послушай, дай ему сам.
У меня не было особого желания заходить внутрь и наблюдать агонию какого-то хозяйского родича, но соображения гуманности перевесили. Я последовал за хозяином. У стены стояла кровать на козлах; на ней под двумя одеялами лежал человек с закрытыми глазами. Он был бледен, небрит, черты его лица заострились, как бывает у тех, кому недолго осталось жить. Я подошел и взглянул на него. Он поднял веки. Какое-то мгновение мы, не веря себе, смотрели друг на друга. Потом он улыбнулся и протянул ко мне руку. Это был Виктор…
— Слава тебе господи, — прошептал он.
От волнения слова застряли у меня в горле. Виктор жестом подозвал хозяина и стал что-то ему втолковывать на местном наречии — очевидно, объяснял, что мы старые друзья. Хозяин как будто понял, успокоился и вышел, оставив нас вдвоем. Я молча стоял у кровати Виктора, держа его руку в своей.
— И давно ты в таком состоянии? — спросил я наконец.
— Пятые сутки. Плеврит разыгрался. Обычная моя хворь. На этот раз посильней прихватило. Старею.
Он снова улыбнулся. Я видел, что он смертельно болен, но в моих глазах он мало изменился — это был все тот же, прежний Виктор.
— А ты,
