«Эх, споверь,

Еверь, ерки, марки» —

не обращая ни на что внимания голосили певцы.

Пошатываясь, прибрел из кухни староста с миской овощной окрошки, перемешанной яйцами. Остановился подле Кости, разглядывая, как припоминая что-то. Обернулся к носатому, попросил:

— Уж вы бы, господин Озимов, не трогали этого парнишку. Молодость может заставила его пойти в такую контору. Не разобрался еще что к чему. А потом как видно не очень-то он одобряет советские законы, да указы. Поглядел-я как он сегодня днем со сходки ушел. Послушал, повернулся и в дверь. Значит что-то не по душе было. Не пожелал быть свидетелем грабежа… Так что ли, Костька?

За столом сразу стихли, все ждали, что он ответит. Вспомнился тут Косте Семен Карпович с его правилами и нехотя, сквозь зубы, выдавил:

— Чины уголовного розыска в политику не вмешиваются.

Сидевшие за столом остались довольны ответом, потому что загомонили снова, заулыбались дружелюбно. Даже на лице Камышова появилось некое подобие улыбки, а Побегалов, хрипло рыкнув, потянулся к бутыли с самогоном. Доволен остался ответом и сам Озимов. Он налил в стакан самогона и протянул Косте:

— Выпей-ка за власть свободного крестьянства без коммунистов.

Костя помотал головой:

— Не пью…

Поугрюмел сразу Озимов и плеснул в лицо Косте самогон, зарычал, выставив тяжелую челюсть в глубоких кровоточащих порезах от бритвы:

— А с красными так пьешь, наверное!.. Или у них послаще самогонки?..

— А красные по ночам не стаскивают с постели, — ответил тоже со злостью, — да еще по уху заехали.

— Ишь ты, сосунок, — язвительно и уже тихо сказал Озимов, — разговорился без вина. Язычок-то как у большевичка, так и попахивает. Может нам тебе его вырезать сейчас напрочь, да собакам бросить…

— И верно, не трогал бы ты его, Дмитрий Васильевич, — раздался чей-то знакомый голос из дальнего угла избы, где за другим столом, поменьше размером, сидело несколько человек, одетых по-городскому. У говорившего оттопыренные уши, глубокие зализы на голове, красные воспаленные глаза. Как он здесь очутился? Ведь он же собирался через три дня уезжать на деникинский фронт? А рядом с ним еще один знакомый — мужчина с патлами пегих волос — что вез в город ведро с чем-то.

— Парнишка молодой, — продолжал Сеземов, — подтверждаю, что он в политику не вмешивается. Я думаю, нам он и в будущем не повредит.

Озимов пригубил из стакана, ковырнул вилкой в чашке, потом махнул рукой:

— Ладно, сыщик. Ставь свечку в церкви как вернешься в город. Заступников больно много развел. Вот уж если бы Шаманов мне попался, я бы его в дерьмо носом натыкал, чтобы нюх отбить. Он меня как-то чуть в тюрьму не посадил… Его туда, а комиссаров собирайте в дорогу, — приказал он, подымаясь из-за стола.

Братья Клячевы, открыв дверь чулана, с силой толкнули Костю в темноту. Попытался ухватиться за стенку, а рука скользнула. Свалился на кого-то, проговорившего со стоном:

— Ух ты…

— Эй, вы, — закричал Максим Клячев, — выходите. Хватит рассиживать.

Свет керосиновой лампы осветил чулан и Костя увидел военкома, потиравшего грудь. Лицо его и без того круглое, распухло от побоев, на нижней рубахе, на кальсонах пятна запекшейся крови. Рядом, как игрушка-«неваляшка», покачивался из стороны в сторону начальник милиции в своем зеленом обмундировании, только босой. Вот он поднял голову — вместо рта кровавая опухоль. С помощью военкома медленно поднялся на ноги. Третьим отделился от стены, и пошатываясь, пошел к выходу Петр Петрович Дубинин. Волостной милиционер был в одних кальсонах, спина перекрещена вдоль и поперек кровавыми полосами. На пороге он обернулся, попросил Костю — голос был глухой и злой:

— Коль до наших доберешься, пусть этим сволочам припомнят сполна.

Начальник милиции тоже остановился, но лишь промычал, как глухонемой. Его рванули за руку, втянули в избу. Военком на ходу протянул Косте руку, она была влажная, может от крови, может от слез и проговорил быстро:

— Не забывай нас, парнишка…

Дверь чулана с визгом захлопнулась, звякнул засов. В избе топотало, доносились непонятные крики. Послышался пронзительный и полный ненависти голос Дубинина:

— Да я тебя и на том свете разыщу паразита такого. И там тебе покоя не дам.

Звякнул опять засов и появился человек, с порога выкрикнувший негромко:

— Эй, парень!

Костя пригляделся. В проблесках света, брезжущих из избы, узнал Сеземова. Тот подошел ближе и все крутил головой на дверь как боялся, что их подслушает кто-то. Руки не знали покоя, так и ходили ходуном. Поучающим голосом заговорил:

— Ты, парень, подумай о своем житье. Сейчас такое время — или будешь с пулей во лбу лежать в канаве, или же можешь стать орлом. Коль историю не знаешь, так скажу тебе, что Наполеон тоже был никто. Вроде тебя вот такой же паренек. А воспользовался суматохой и все под себя закрутил. И тебе может подвезти, парень, крепко, коль умным да сообразительным будешь.

— Чего это вы? — хрипло бросил Костя.

— А то, что думать надо, — уже грубо выкрикнул Сеземов. — Будешь молчуном, запомним это. Власть должна перемениться. Так что кумекай. Чин получишь. Может, сам заправлять станешь розыском, другие будут у тебя в подчиненных…

— Не хочу я заправлять — незачем…

— Не хочу, незачем, — передразнил его Сеземов. — Не нюхал еще, значит, патоки на шиле… Ну да ладно, — пробормотал он и оглянулся, потому что в избе затопали опять, загремели столы.

Заглянул в чулан мужчина в холщовом картузе:

— Поехали уже, господин поручик… — и умело четко вскинул ладонь к виску.

— Ну, ладно, — снова сказал Сеземов и шагнул к порогу, задвинул засов со скрежетом.

Немного погодя с улицы послышались выстрелы — один, другой, третий. И истошные крики, плач, топот копыт, скрип телег, постепенно затихающий за селом.

Прижавшись грудью к стене, Костя смотрел в крохотное отверстие окошечка чулана. Видел край забора, копешку сена и в ней воткнутые вилы, да еще край неба, нежного от желтизны просыпающегося солнца. Блестели березовые жерди у амбара, сваленные в груду.

В избе опять затопали — узнал голос матери и тут же старосты Кривова:

— И что ты, Васильевна с ума сходишь. Говорю же тебе, что целехонек твой Костька. Меня благодари, свечу в церкви ставь на мою доброту. Стал быть, он его тоже как к стенке захотел, а я ему, мол, не надо…

Звякнул засов, и мать повисла на шее, вся в слезах. Следом за ней, с трудом держась на ногах, вошел староста. Поднял лампу, разглядывая неодобрительно чулан, покачал головой:

— Эка, весь чулан кровью замазали. Ну и били же их, не приведи господь. Что им —