Шрифт:
Закладка:
Василий Сытенин, по всей видимости, был человек благочестивый (судя по тому, что ходил на монастырские литургии и ежегодно причащался в своем приходе), к тому же он был вдов, и, вероятно, чем-то был похож на последователей «христовщины». Однако вести трезвый образ жизни отказался.
Похожая история попала и в переданный из Московской следственной комиссии в Петербург экстракт, который опубликован И. А. Чистовичем:
Лаврентий Ипполитов сказал, что в прошлом 733 году осенью как он, Ипполитов, на купецкого человека Панкрата Рюмина в неотдаче ему денег 40 рублев пришел просить Заяуской команды на съезжий двор, на котором в то время прилучился быть того двора бывший квартермейстер Прокофей Лупкин, и того-де Лупкина в неотдаче ему Рюминым денег просил словесно; и Лупкин-де сказал ему, чтоб он пришел к нему в дом и обещался Рюмину от отдаче денег послать письмо. И вот в праздник Казанской Богородицы пришел он к Лупкину в дом и поднес тому Лупкину в подарок семгу. В то время обедало у него человек с 30, в том числе старицы да старец. А по приеме той рыбы говорил Лупкин, что рыбу съедят у него Божьи люди, старцы и старицы и сироты. Потом-де подносил ему, Ипполитову, вино и пиво, которого-де он до того времени лет 10 не пил и пить не стал, <…> точию-де Ипполитов как мясного, так и рыбного и ничего скоромного есть не стал и сказал ему, что скоромного он не ест тому лет с 10. И Лупкин <…> спросил Ипполитова, чего ради он скоромного не ест. И он сказал, что лежав болен, и в той болезни обещание было постричься в Московском уезде в монастыре Иоанна Богослова, в который-де он вклад дал рублев 70 да в тот монастырь по обещанию своему велел он написать два образа местные (один – Иоанна Богослова, другой – Успения Богородицы, которые-де и пишут), також и пелены он, Ипполитов, купил же, и по тому своему обещанию скоромного он не ест[206].
Удивленный постничеством Ипполитова, Лупкин представил ему иеромонаха Петровского монастыря Филарета как того, кто «научит такому мастерству, что и царство небесное можно получить».
В том случае, если неженатого (или разведенного) человека на словах удавалось убедить, что нужно жить по «вере Христовой», т. е. не пить, не блудить, поститься и молиться, ему предлагалось закрепить свое обещание клятвой, сопровождаемой целованием иконы или креста.
Определенный обряд принятия новых членов в общину христоверов сформировался уже к первой четверти XVIII века. Мы будет называть его «приводом ко кресту», хотя А. А. Панченко предлагает использовать термин «привод» только применительно к инициации скопцов, говоря же о христоверах употреблять термин «присяга»[207]. По мнению исследователя, отличие «привода» от «присяги» состоит в том, что последняя, кроме обещания соблюдать аскетические требования общины и хранить «тайну» учения, предполагает отречение от мира, символически выраженное в чине прощания и сопровождаемое формулой: «Прости меня, Господи, прости меня, Пресвятая Богородица, простите меня, ангелы, архангелы, херувимы, серафимы и вся небесная сила, прости, небо, прости, земля, прости, солнце, прости, луна, простите, звезды, простите, озера, горы и реки, простите все стихии небесные и земные!»[208]
Термин «присяга» принципиален для А. А. Панченко еще и потому, что исследователь сопоставляет хлыстовское целование креста при приеме в общину с воинскими присягами и народными «антиприсягами»[209], а также с особой формой «присяги для духовных лиц», прилагающейся к указу, предписывающему священству в определенных случаях нарушать тайну исповеди. А. А. Панченко предлагает рассматривать хлыстовскую «присягу», «с одной стороны, как противовес присяге “безымянному наследнику”: вступавший в общину присягал на верность Христу и становился неподвластен антихристу. С другой – хлыстовская присяга, специально акцентировавшая невозможность открытия тайного учения даже перед духовным отцом, как бы нейтрализовала последствия указа о нарушении тайны исповеди»[210].
В то же время небесперспективно рассмотрение как скопческого, так и хлыстовского обряда в параллели с церковной исповедью, одной из функций которой до сих пор остается маркирование принадлежности верующего к общине, согласию или конфессии. В этом случае традиция приема новых членов в общину через «исповедь» показывает отношение христоверов к официальной Церкви: христоверы воспринимали себя не как новое согласие, каким его принято было считать, а отдельной общиной в рамках православия, сохраняющей литургическое общение с Церковью. А. Г. Берман предлагает также сопоставить клятвы христоверов с чином монашеского пострига.
В 1720-х годах в Венёвской общине обряд привода состоял в обещании соблюдать аскетические требования христоверов и не рассказывать про общину, что закреплялось целованием креста или иконы. Будущий игумен Варлаам Самсонов так рассказывает о своем «приводе»:
В том собрании по повелению собравшихся людей приложился я к образу Божьей Матери в том, чтоб хранить мне чистоту душевную и телесную и хмельного не пить, и с женою своей не совокупляться, и про собрание их и веру, которую называли Христовою, никому не сказывать, что я и исполнял…[211]
В позднейшей традиции христоверов Христа и Богородицу брали «в поруки» – икона была символом их присутствия во время произносимой клятвы. Аналогичным образом в православной традиции осмысляется Евангелие, лежащее во время исповеди на аналое. В чине исповедания говорится: «Се чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание Твое… Се и икона его пред нами». Икона здесь есть Евангелие или крест.
В практике московской общины, как следует из расспроса Лаврентия Ипполитова, клялись на кресте – значит, функционально крест и икона равнозначны:
После обеда Лупкин говорил ему, Ипполитову: ежели-де он пожелает доброго и видеть царствия небесного, то-де он покажет путь и учение веры своей ко спасению… Ипполитов той веры от него и пожелал. И Лупкин-де, сняв со стены крест и держав в руке, учил его… И ежели-де он того себе пожелает, то б дал им свое клятвенное обещание, что ему о том как на исповеди отцу духовному, так и в судах судьям и никому отнюдь не сказывать. И в том он в верности с клятвою своею к тому кресту приложился и поклонился тому Лупкину в землю[212].
В московской общине Андреяна Петрова «привод ко кресту» включал не только проповедь христовщины (двоеперстия, отказа от спиртных напитков, запрета посещать крестины и свадьбы), но и чтение новозаветных текстов – Евангелия, Павловых посланий и Деяний
