Однако Оля не была настроена вести отвлеченные беседы и потому прямо спросила:

– Что вы опять творите?

– Ничего, – неубедительно соврал Яшка, поймав быстрый взгляд друга.

– Как же – «ничего». Ящик к чему тут? – продолжала она допрос.

– Это так. Не наш. Надо, – невнятно, но внушительно ответил Пельмень. – Сами-то, между прочим, откуда идете?

– Купались. Домой двигаем.

– Тогда мы с вами, за компанию, – немедленно заявил Андрюха.

– К нам домой? – съязвила Оля, а Колька задушевно посоветовал:

– Сначала скажите, что в ящике, а то кто вас знает. Горазды вы влипать во всякое.

– Не динамит, – заверил Пельмень, а Яшка-плут сокрушенно ручками развел:

– Не можем сказать, чес-слово, но переживать нечего. Ничего опасного для обчества.

Ольга смягчилась:

– Коль, что ты вредничаешь. Пойдемте вместе, все веселее. А между прочим, что вы там…

Яшка немедленно перевел разговор на картину, которую в последний раз крутили в «Родине». Выяснилось, что ему, Яшке, она не очень пришлась по душе. Ольга тотчас принялась за разъяснительную работу. В жаре дискуссии Анчутка как бы невзначай отделался и от друга Андрюхи, и от ящика, который нести ему, лентяю по жизни, порядком надоело. Вести заумные беседы и получалось лучше, и было не в пример приятнее.

Колька, воспользовавшись ситуацией, поднял Яшкин край тары:

– Давай помогу, что ли?

Пельмень противиться не стал, так они и пошли: Яшка с Ольгой впереди, Колька с Андрюхой и ящиком – поодаль.

– Как вообще жизнь-то? – спросил как бы между прочим Пожарский, разглядев на Яшке новые кирзачи.

Пельмень степенно сообщил, что все лады, пока тепло, всегда хорошо.

– Чем промышляете?

– Да металлолом собираем. Разный, – то ли соврал, то ли правду сказал – не поймешь.

– А-а, – протянул Колька, – а на кладбище что делали? Кресты пилили, анчихристы?

Пельмень снова сплюнул:

– Да там и собирали. Разное. Ночевали там с месяц, в развалинах, в подвале. Потом свела жисть с одним чудиком, платит за вещицы всякие – подсвечники, подстаканники.

– И ящики.

– Что ящики?

– За ящики тоже платит?

– А то как же, – без тени смущения подтвердил Андрюха, – за него рупь с десяток срубить можно.

Колька решил не расспрашивать, за что это там можно срубить, – все равно или не скажет, или соврет. Ему достаточно того, что ящик пусть и здоровенный, но не особо тяжелый, стало быть, есть призрак надежды, что там не бомбы. Хотя от этих двух всего можно ожидать, вдруг у них там деревянные какие мины?

Они вместе прошли до окраины, где начинались дома.

Тут Андрюха свистнул другу:

– Эй, киношник! Не рановато задембелевал? Греби сюда.

Яшка подвел итог культурной беседе:

– Ну, в целом, послабее предыдущей работы, – интеллигентно попрощался и принял от Кольки край ящика.

– Только слышь, никому, – напомнил Пельмень на прощание.

– Что ли я западло? – возмутился Колька.

На том и разошлись. Колька проводил Олю домой, потом и сам побрел спать. Все-таки поздно, а завтра учиться.

Анчутка с Пельменем добрались до дедовой хибары. На его стороне свет не горел, на стук никто не отзывался. Подобравшись ко второй двери, опасливо постучали, как показал старик. Не открывали долго, а когда наконец отворили, возникла красивая, немного испуганная женщина, тоненькая, вся в белом, шепотом спросила:

– Вы кто?

Яшка, чуть поклонившись, отрекомендовался:

– Дед Лука велел вам получить. И по два червонца выдать. – И прибавил: – Доброго вечера вам.

– Понимаю… сюда внесите, пожалуйста.

Она посторонилась, пацаны пристроили ящик в указанное место, к стене у стола, на котором лежал ворох разноцветных бумаг, стояли краски, кисточки. За пестрой занавеской завозился, закапризничал ребенок, женщина, торопливо вынув из кармана фартука, отдала им деньги. Они поблагодарили и вышли, она последовала за ними, на улице спросила тихо, c волнением:

– Ребята, а сам-то он где?

– Не ведаем, хозяйка, – сообщил Пельмень чистую правду, Анчутка подтвердил.

…Наталья зря беспокоилась. Михаил все это время был на своей половине, все слышал и кое-что в щелку видел. Однако единственное, что ему сейчас хотелось, – это остаться наедине со своими вновь обретенными сокровищами. Стараясь не то что не шуметь – не дышать, он бережно, любовно извлекал из обертки вещицу за вещицей, располагал в одном ему понятном порядке. Каждая была добыта потом, кровью, сорванными ладонями, коленками, ногтями, каждую он знал до последнего изгиба, царапины, и каждая снова так и ластилась к рукам – и как будто не было всех этих лет, войны, голода, увечий. Он был абсолютно счастлив и ни с кем не собирался делиться этим. И за всем этим, как будто посмеиваясь, наблюдали круглыми глазами диковинные скифские рыбы – его первый и самый драгоценный для него трофей.