Шрифт:
Закладка:
Иногда Ю. Слезкин писал под псевдонимом Жорж Деларм. В 20-е годы вышло собрание его сочинений в 3-х томах. Романов там сколько хочешь: «Бабье лето», «Столовая гора», все та же «Ольга Орг», «Отречение» и много, много других.
А вот за Слезкиным стоял новый, начинающий, писатель – Михаил Булгаков, печатавший в берлинском «Накануне» «Записки на манжетах» и фельетоны. Нельзя было не обратить внимания на необыкновенно свежий его язык, мастерский диалог и такой неназойливый юмор. Мне нравилось все, принадлежавшее его перу и проходившее в «Накануне». В фельетоне «День нашей жизни» он мирно беседует со своей женой. Она говорит: «И почему в Москве такая масса ворон… Вон за границей голуби… В Италии…» – «Голуби тоже сволочь порядочная», – возражает он.
Прямо эпически-гоголевская фраза! Сразу чувствуется, что в жизни что-то не заладилось… Передо мной стоял человек лет 30–32-х; волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны; когда говорит, морщит лоб. Но лицо в общем привлекательное, лицо больших возможностей. Это значит – способное выражать самые разнообразные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же все-таки походил Михаил Булгаков. И вдруг меня осенило – на Шаляпина!
Одет он был в глухую черную толстовку без пояса, «распашонкой». Я не привыкла к такому мужскому силуэту: он показался мне слегка комичным, так же как и лакированные ботинки с ярко-желтым верхом, которые я сразу вслух окрестила «цыплячьими» и посмеялась. Когда мы познакомились ближе, он сказал мне не без горечи:
– Если бы нарядная и надушенная дама знала, с каким трудом достались мне эти ботинки, она бы не смеялась…
Я поняла, что он обидчив и легко раним. Другой не обратил бы внимания. На этом же вечере он подсел к роялю и стал напевать какой-то итальянский романс и наигрывать вальс из «Фауста»… А дальше?
Дальше была большая пауза в стране. Было всеобщее смятение. Была Москва в оцепенении, в растерянности: умер Ленин. Мороз был больше 30 градусов. На перекрестках костры. К Дому Союзов в молчании непрерывной лентой тянутся многотысячные очереди…
В моей личной жизни наступило смутное время: я расходилась с первым мужем и временно переехала к родственникам моим Тарновским. С Михаилом Афанасьевичем встретилась на улице, когда уже слегка пригревало солнце, но еще морозило. Он шел и чему-то своему улыбался. Я рассказала ему о перемене адреса и изменении в моей жизни.
Тарновские – это отец, Евгений Никитич, по-домашнему Дей, впоследствии – профессор Персиков в «Роковых яйцах» (об этом подробнее я расскажу позже). Это был кладезь знаний. Он мог цитировать Вольтера в подлиннике, мог сказать японскую танку – стихотворение в три строки – на японском языке. Я была так горда, когда в 16 лет от него выучилась: «Асагао ни пурубе тарарету марао мидзу». «Повилика обвила ведро моего колодца. Дайте мне воды», – вот перевод этих поэтических строк. Дей никогда не поучал и ничего вам не навязывал. Он просто по-настоящему очень много знал, и этого было вполне достаточно для его непререкаемого авторитета. Дей знал, как умер Аттила, он мог ответить на любой вопрос. Его дочь всегда удивляла преподавателей истории, приводя какие-то особые штрихи эпохи, о которых ни в учебниках, ни на уроках даже не упоминалось да и не могло упоминаться. Звали ее Надежда Евгеньевна, а в самом теснейшем кругу – Гадик. «Гад Иссахар за углом ест сахар», – так дразнили мы ее в ранней юности за то, что неудержимо любила она сладкое.
Вот в этот дом и припожаловал М. А. Пришел и стал бывать почти каждый день. Он сразу же завоевал симпатии Надюши, особенно когда начал меня «сватать».
Уже весна, такая желанная в городе! Тепло. Мы втроем – Надя, М. А. и я – сидим во дворе под деревом. Он весел, улыбчив, ведет «сватовство».
– Гадик, – говорит он. – Вы подумайте только, что ожидает вас в случае благоприятного исхода…
– Лисий салоп? – в тон ему говорит она.
– Ну, насчет салопа мы еще посмотрим… А вот ботинки с ушками обеспечены.
– Маловато будто…
– А мы добавим галоши… – Оба смеются. Смеюсь и я. Но выходить замуж мне не хочется.
Подружился М. А. и с самим Тарновским. В скором времени они оба оживленно беседовали на самые различные темы, и Дей полностью подпал под обаяние Булгакова.
– Здорово я их, обоих Тарновских, обработал! – скажет М. А. после с веселым смехом. (Когда он шутил, все всё ему прощали… «Ты как никто шутил», – говорит в своем стихотворении на смерть Булгакова Анна Ахматова.)
Мое пребывание у Тарновских подходило к концу: из длительной командировки возвращался муж Надюши, а комната у них была одна, разделенная занавеской, хоть и большая, да все же одна.
К сожалению, не сохранилось шутливое стихотворное послание, обращенное к Наде:
«О Гадик с глазами Онтарио!» – так начиналось оно, и смысл его сводился к тому, чтобы лучше меня охранять, а то «лысые черти могут Любу украсть».
Все самые важные разговоры происходили у нас на Патриарших прудах. (М. А. жил близко, на Б. Садовой, в доме 10.) Одна особенно задушевная беседа, в которой М. А. – наискрытнейший человек – был предельно откровенен, подкупила меня и изменила мои холостяцкие настроения.
Мы решили пожениться. Легко сказать – пожениться. А жить где? У М. А. был хоть кров над головой, а у меня и того не было. Тут подвернулся один случай: к Гадику пришла ее давнишняя знакомая, тоже Надежда, но значительно старше нашего возраста. Небольшая, с пламенно огненными волосами (конечно, крашеными), даже скорее миловидная, она многих отталкивала своими странностями. Она могла, например, снизу руками подпереть свой бюст и громогласно воскликнуть: «У меня хорошенькие грудки», – или рассказать о каком-нибудь своем романе в неудержимо хвастливых и несдержанных тонах. Меня она скорее занимала; Надюша, гораздо добрее и снисходительнее меня, относилась к ней вполне терпимо, но М. А. невзлюбил ее сразу и бесповоротно. Он окрестил ее Мымрой. Когда мы поселились с ним в Обуховом переулке и она вздумала навещать нас, он сказал: «Если Мымра будет приходить, я буду уходить из дома…» К счастью, у нее наклюнулся какой-то сильно «завихренный» роман и ее визиты сами собой прекратились, но образ ее – в карикатурном виде, конечно, – отразился в повести «Собачье сердце».
* * *Вот эта самая Надежда
