владыки, имевшие для военных действий в горах небольшие, но очень подвижные рати, называемые на санскрите „акшаухини“, не увеличивали их численность, вступая в баталии на равнинах, а старались одерживать верх над противником за счёт стремительных, частых и, как правило, совершенно бессмысленных перестроений боевых порядков. Эти неожиданные перестроения, не имевшие ничего общего с разумной тактикой ведения боя, производились с подчёркнутой театральностью непосредственно перед сражением или же прямо в ходе оного. И если они и преследовали какую-то цель, то, вероятно, только одну — заворожить неприятеля ошеломляющей красотою искусного действа. Его особенный, фееричный характер требовал и особенных средств. Вместо высоких шестов, втыкаемых в землю при обычном построении боевых порядков, использовались обречённые на смерть удальцыгиганты. Они выбегали на открытое место и, прежде чем погибнуть от вражеских стрел, успевали цветом своих одежд, направлением бега и общим рисунком, составленным из отмеченных ими линий, сообщить подразделениям „акшаухини“, какому из них, с какой скоростью и куда перемещаться и в какие геометрические фигуры затем выстраиваться. Вот это уже и были первые жалонёры. Но действовали они не совместно с войском, как нынешние, а отдельно от него. Как бы совершенно пренебрегая его присутствием и наличием, они разыгрывали грандиозную пантомиму; они подвергали различным изменениям, так сказать, пустое пространство, которое, однако ж, не заключая в себе ничего, кроме какой-то воображаемой рати, беспрестанно меняющей боевые порядки, приковывало к себе такое внимание, как если бы оно действительно было заполнено движущимися войсками. Тогда как манёвры реального войска, являющиеся зеркальным отражением жалонёрских манёвров, выглядели очень странно. Они представлялись то каким-то неуместным комическим подражанием осмысленному движению быстроногих, пышно наряженных великанов — иные из них, имея за спиною громоздкие сооружения в виде крыльев, изловчались даже перелетать по воздуху на некоторое расстояние, отмеряя дистанции, — то чем-то до крайности неправдоподобным: зыбким волшебным видением, возникающим в результате магического усилия жалонёров. В конце концов воздействие этого зрелища, которому следовало бы называться жалонёрской клоунадой, достигало того, что изумлённый и растерянный неприятель терял всякое представление о противостоящем войске, полагая даже в иные минуты, что такового на поле боя не существует вовсе…»

«Как не существует и поля боя», — добавил в озорстве мой прадед, цитируя этот отрывок из «Жалонёрской азбуки» в своём трактате. «И сколь-нибудь устойчивого пространства», — вдруг приписал он, быстро выдернув из-за уха — я так ясно всё это вижу — не успевшее передохнуть перо… быть может, то самое перо — огромное, гусиное, слегка растрёпанное, — которое он задумчиво держит у правого виска на старомодно поэтичном снимке, украшающем оборот авантитула драгоценной для меня брошюрки, скромно выпущенной в свет книгоиздателем С. Е. Кутейниковым в 1911 году, — Вам, конечно, знаком этот снимок, подлейший доктор плутовских наук!.. А может быть, мой прадед употребил для трактата совсем другое перо — то, что покоится теперь у меня в столе в маленьком кожаном саркофаге, — перламутровое, «вечное», сработанное в Берлине и ещё хранящее кое-где сухие бронзовые искринки старинных сигарного цвета чернил… Не знаю. Но знаю я вот что — что в описанных Трояновским картинах мой прадед видел не какую-то там «клоунаду» и не «зачатки» жалонёрского искусства, а его высшее достижение…

И наконец, в-третьих. Третья и, быть может, самая главная причина, по которой Вы польстились на «Тайны…», заключается в том, что этот трактат чрезвычайно малоизвестен. Он никогда и никем не цитировался, не изучался и не переиздавался; его даже, скорее всего, и в глаза-то никто не видел, насмешливо рассуждал д-р Казин и был, увы, недалёк от истины.

«Тайны жалонёрского искусства» Павла Туркина были напечатаны, как я уже упоминал, в 1911 году книгоиздательством С. Е. Кутейникова «Донской арсенал», чьё кратковременное существование на Атаманской улице в Новочеркасске прекратилось как-то внезапно, необъяснимо и навсегда: издательство оставило после себя лишь смутные слухи о неожиданном помешательстве г-на издателя, человека благородного, но очень странного, любившего фотографироваться в накладных усах и помещать свои шутовские снимки в газетах, да три опубликованных сочинения, среди которых были и «Тайны…». Их тираж составлял всего пятьдесят экземпляров. Сорок восемь из них, насколько мне известно из семейного предания, купил в магазине Сущенкова войсковой атаман Павел Иванович Мищенко, отличавшийся вздорным характером, — купил и тут же казнил их шашкой на глазах изумлённого книгопродавца и офицеров охраны, которые, впрочем, были повергнуты в замешательство не столько варварским поступком атамана, сколько бессмысленными звуками, коими он сопровождал свою бесшабашную, яростно весёлую расправу: «Аря-урю-ури!!» Из двух экземпляров, оставшихся в живых, один хранится у меня. А вот другой — другой… не знаю, как он очутился в Америке и попал в Ваши ловкие руки. Впрочем, он, должно быть, давненько находился при Вас. Случайно купленный Вами ещё в Вашу бытность в Новочеркасске, он как-то — вероятно, тоже случайно — угодил в неразборчивую утробу Вашего голодного саквояжа, с которым Вы проворно взбежали декабрьским утром 20-го года по шаткому мостику на зафрахтованный хмурыми офицерами (вместо аванса, конечно, были дружно предъявлены подозрительно мирному весельчаку-капитану стволы револьверов) рыболовецкий баркас… Спустя много лет, обнаружив у себя потрёпанную книжонку загадочного содержания, Вы могли установить, что она удивительным образом не значится в каталогах даже самых радушных библиотек, склонных давать приют не только счастливым питомцам плодовитых издательств, но и одиноким бродягам, откуда бы они ни явились и о каких бы тайнах ни лепетали — папуасской ли кухни, мироустройства или какого-нибудь диковинного искусства. Вот тут-то Вас и озарила лукавая мысль, что книжечка эта — неучтённая, обиженная душа, бесприютная сиротинушка… ах ты, милая! — просто находка для заботливого мистификатора, сердобольного д-ра Казина.

Кроме того, из предисловия г-на издателя, который в силу каких-то необоримых причуд своего ума отрекомендовал моего прадеда сначала бравым гвардии сотником, потом духовным лицом буддийской общины Новочеркасска и тут же — немецким мыслителем из Дюссельдорфа Паулем Туркингаузеном, а в конце заявил, что за неимением у него, Кутейникова, «фотографического портрета нашего уважаемого брандмайора Павла Туркина» он помещает здесь своё собственное изображение «в отлично сработанных, а-ля император Вильгельм, усах» (на портрете — мой прадед, снявшийся для первой страницы заведённого им же семейного фотоальбома), — из всего этого Вы могли заключить, что сведения о Павле Туркине необычайно сомнительны и эфемерны; что Павла Туркина, быть может, не существовало вовсе; что он некая выдумка, вроде Вашего короля Салроша… Но вот, поди ж ты, не выдумка! Не плод случайной фантазии или умышленного изобретения, а достойно проживший свой недолгий, прерванный собственным револьвером век казачий обер-офицер, военный учёный и Владимирский кавалер. Похороненный в Люксембурге, куда его занесла печальная судьба, он оставил на этом свете