не только количество денег, потраченных на пиво, но и количество времени, потраченное на разговоры. По их мнению, человека оскверняет не только то, что входит в уста, но и то, что выходит из уст. Они будут доказывать (как и их сестры всех рангов), что, сколько ни болтай, муж никого не сможет убедить; как будто мужчина хотел бы поработить каждого, с кем он сражается понарошку. Но женские предубеждения на этот счет не беспочвенны: действительно, сугубо мужские удовольствия обладают этим привкусом мимолетности. Герцогиня может разорить герцога ради бриллиантового ожерелья, но ожерелье останется. Торговец может разорить жену ради кружки пива, а где пиво? Герцогиня ссорится с другой герцогиней, чтобы ее сокрушить, чтобы добиться результата; торговец спорит с другим торговцем не для того, чтобы убедить его, а для того, чтобы одновременно насладиться звучанием своего голоса, ясностью своего мнения и мужским обществом. В мужских удовольствиях есть элемент прекрасной бесплодности – вино наливается в бездонное ведро, мысль погружается в бездонную бездну. Все это настроило женщину против общественных заведений, таких как паб и парламент. Ее миссия – борьба с расточительством, а паб и парламент – настоящие дворцы расточительства. В высших классах паб называется «клубом», но это лишь для красного словца. Как ни крути, возражение женщины против «публичного» дома совершенно определенно и рационально: публичный дом тратит впустую энергию, которую можно было бы потратить на частный дом.

Как женская бережливость противостоит мужскому расточительству, так и женское достоинство – мужскому буйству. У женщины есть твердое и очень обоснованное представление: если она не будет настаивать на хороших манерах, никто другой за этим не проследит. Младенцы не мастера по этой части, а взрослые мужчины и вовсе никуда не годятся. Это правда, что есть много очень вежливых мужчин, но все мужчины, насколько мне известно, либо очаровывают женщин, либо подчиняются им. Но на самом деле женский идеал достоинства, как и женский идеал бережливости, лежит глубже, и его легко понять неправильно. В конечном итоге он основан на сильной идее духовной изоляции; той же идее, что делает женщин религиозными. Им не нравится сливаться с другими; они не любят толпу и избегают ее. То качество анонимности, которое мы отметили в клубной беседе, было бы дерзостью в общении с женщинами. Я помню, как артистичная и энергичная дама спрашивала меня в своей большой зеленой гостиной, верю ли я в товарищеские отношения между полами и почему нет. Я был вынужден предложить очевидный и искренний ответ: «Потому что, если бы я хотя бы две минуты обращался с вами по-товарищески, вы бы выгнали меня из дома». Единственное безусловное правило по этому поводу – всегда иметь дело с женщиной, а не с женщинами. «Женщины» – наглое слово; я неоднократно использовал его в этой главе, но в нем есть мерзкий призвук. Пахнет восточным цинизмом и гедонизмом. Каждая женщина – пленная королева. Но всякая толпа женщин – всего лишь гарем, вырвавшийся на свободу.

Здесь я выражаю не свои собственные взгляды, а точку зрения почти всех женщин, которых я когда-либо знал. Было бы несправедливо утверждать, что женщина ненавидит других женщин по отдельности, но я думаю, было бы совершенно верно сказать, что она ненавидит их как толпу. И это не потому, что она презирает свой пол, а потому, что уважает его, и особенно уважает святость и разделение каждой вещи, что в этикете проявляется достойными манерами, а в морали – идеей целомудрия.

V. Холодность Хлои

Мы часто слышим о характерном заблуждении, когда подделку принимают за реальность. Но стоит помнить, что, когда дело касается незнакомых нам вещей, мы часто принимаем за ложь правду. Конечно, юнец может подумать, будто парик актрисы – это и есть ее собственные волосы. Но в равной степени верно и то, что совсем маленький ребенок может принять волосы негра за парик. Только потому, что этот косматый дикарь так далек от нас и так необычен, он кажется неестественно аккуратным и опрятным. Все, должно быть, отмечали одно и то же свойство в жесткой и почти оскорбительной яркости чуждых вещей, экзотических птиц и тропических цветов. Экзотические птицы выглядят как яркие фигурки из магазина игрушек. Тропические цветы выглядят попросту как искусственные цветы, как вещицы, вырезанные из воска. Это тонкий вопрос, и я думаю, он связан с божественностью; но в любом случае правда, что при виде незнакомых вещей мы сразу воспринимаем их как нечто созданное, мы ощущаем перст Бога. Только когда мы полностью привыкнем к ним и наши пять чувств притупятся, они станут для нас дикими и бессмысленными, как бесформенные верхушки деревьев или переменчивое облако. Сначала нас поражает замысел Природы, ощущение путаницы в этом дизайне приходит только потом через опыт и почти жуткую монотонность. Если бы человек увидел звезды внезапно и случайно, он бы подумал, что они такие же праздничные и искусственные, как фейерверк. Мы говорим, что глупо красить лилии; но, если бы мы впервые без предупреждения увидели лилию, мы бы подумали, что она кем-то раскрашена. Мы говорим, что не так страшен черт, как его малюют, но сама эта фраза свидетельствует о связи между выразительной наглядностью и искусством. Если бы современный мудрец всего лишь раз взглянул на траву и небо, он бы сказал, что трава не такая зеленая, как ее рисовали, и небо не такое голубое, как его изображали. Если бы можно было увидеть всю вселенную внезапно, она бы ошеломила, как яркая игрушка; точно так же южноамериканская птица-носорог выглядит будто ярко раскрашенная игрушка. В сущности, обе они и есть игрушки.

Но я хотел обсудить не это поразительное ощущение искусственности, сопутствующее всему незнакомому. Я просто напоминаю, что, заглядывая в историю, не стоит удивляться, если вещи, созданные по моде, далекой от нашей, кажутся искусственными: следует убедить себя, что в девяти случаях из десяти эти вещи откровенно и почти неприлично честны. Вы можете услышать, как люди говорят о ледяном классицизме Корнеля или о напудренной помпезности восемнадцатого века, но все эти фразы очень поверхностны. Искусственной эпохи никогда не было. Не было эпохи разума. Мужчины всегда были мужчинами, а женщины – женщинами, и два их главных желания всегда состояли в том, чтобы выразить страсть и сказать правду. Мы можем увидеть что-то чопорное и необычное в их способе выражения, точно так же, как наши потомки увидят что-то чопорное и необычное в нашем откровеннейшем очерке трущоб и в самой обнаженной патологической пьесе. Но мужчины никогда не говорили