Как бы то ни было, вздохнул он, предостережения на пачках сигарет преувеличены. Я курю сигареты без фильтра больше сорока лет – и до сих пор жив. Никому теперь нельзя верить.

132. С все еще пишет, яблочный чай давно остыл. Свободного места на открытке становится все меньше – может быть, поместятся еще две строчки, может, всего одна. С – один из последних в своем роде, я внимательно изучаю его – большая, иссохшая голова, наклоненная к плечу, безмолвная сосредоточенность, которую не смеет нарушить никто из ныне живущих. Краткий миг забвения, когда мир упростился и сузился до этого стола, шахматной доски и каштанового дерева. Когда С закончит, он снова вспомнит, что проходит уже третий курс химии, что метастазы проникли в легкие и на рентгеновском снимке напоминают утренний туман, что у него за плечами несколько лет борьбы, что силы стремительно убывают и туман будет наступать и наступать, пока его плоть не испарится, туман заберет с собой его глаза, глаза, которые видели падение стен, возведение памятников, видели деревни, орудия и языки, которых более не существует, заберет ладони, которые пожимали руки умершим политикам, антропологам и писателям, этот туман поселится в бронхах, и капиллярах, и радужных оболочках, но еще не теперь, не в настоящий момент, пока на открытке осталось место для пары строк и марки в углу, ее бросят в почтовый ящик и отправят в далекую страну, получателю в некоем будущем, которое невозможно различить в тумане.

133. (Открытка, Московский дом фотографии) Три воздушных шара. Они висят на бельевой веревке, за ними какой-то нейтральный фон. Первый шар слева разорван в клочья, превратился в бесформенные ошметки, напоминающие дрейфующий в воде комок водорослей. Средний пробит, в натянутом резиновом боку зияет дыра, но форма пока еще узнаваема – как отрезанная половина яблока. Правый на вид вроде бы еще цел, но у него с одной стороны виднеется небольшое, пока еще не разорвавшееся отверстие, маленькая выпуклость, которая спустя долю секунды взорвется и разнесет на куски все – лицо, форму и имя. Еще правее, у самого края кадра, пуля продолжает свой полет за пределы изображения.

Документация

134. Содержимое кармана – ключи, монеты, таблетки от горла, я пропускаю их сквозь пальцы, как четки, думаю об открытках в нагрудном кармане. По большому счету, они мне больше не нужны.

У реки расположилось кафе, мои ноги сами несут меня туда – так естественно, как будто я бывал там много раз. Дверная ручка, гладкая, как сосулька, музыка ветра позвякивает, когда я открываю дверь, металлические трубочки, как тогда, когда мы, запах чайного листа ударяет в ноздри, я переступаю через порог. В зале почти никого. Перед камином я обиваю с сапог снег – комки падают на пол и исчезают. Музыка ветра. Ждать, не спать и слушать, как позвякивает музыка ветра в холодном воздухе.

Тепло искрами пробегает по позвоночнику, а через несколько секунд охватывает все тело. Приспосабливаюсь к новому климату. Девушка за стойкой кивает мне, у нее улыбка как у свежепобеленной стены. Столик в углу свободен, восемь мокрых шагов по деревянному полу, открытки жгут внутренний карман.

Как обычно?

Да, спасибо.

135. Послушай: я снова чувствую, как что-то поднимается из глубины.

136. Наверное, все началось с открытки, которую я отправил из Базеля. Репродукции «Невесты ветра» Оскара Кокошки. Беспокойные, дрожащие линии, плотная, бесформенная тьма, окружающая молодую пару. Она спит. Ее голова покоится на его груди, он бодрствует, лежит в холодном поту и вглядывается в неизвестность вокруг них. Едва прикрывающая их тонкая ткань (простыня? саван?), тела под ней медленно растворяются, небрежно раскинувшись на кровати – нога здесь, лодыжка там, растянутые, вывернутые под неестественными углами, как предупреждение о грядущем распаде, жилы и пружины матраса, полная дезинтеграция всего, их приподнимает, растаскивает, разрывает единым движением, неизбежные трещины в оболочке сна, все это так отчетливо явлено в мученическом выражении лица мужчины.

Лакун сохранил открытку, даже повесил ее на стену в гостиной. Он так проникся творчеством Кокошки, что раздобыл несколько его биографий. А его бумажные изделия со временем переняли нервический стиль художника. Мне показалось, что я подарил ему толику вдохновения.

Но теперь, много позже, я гораздо лучше понимаю, что их связывало.

137. Снова простыл. В катакомбе зима, я стою у окна со стаканом черносмородинового тодди и наблюдаю, как сугроб постепенно заносит окно. Глотать больно, думать тоже больно. Мой врач говорит, что я представитель дезинфицированного поколения. Что бы это ни значило.

Словарь путешественника: дезинфицированные. Дети, выросшие в стерильных условиях и безупречной гигиене, часто становятся жертвами аллергических реакций и инфекций, попадая в большой мир. Уже началось производство «небезопасных» игрушек. Мягкие мишки с острыми зубами, ядовитые цветные карандаши. Симуляция опасности в среде, где безопасность возведена в абсолют. Зарубка на гладкой поверхности. Тело восстает против гиперопеки – по тем же причинам, по которым в равнодушном обществе вырастает насилие. Мятеж и боль. Все остальное не имеет значения.

Голос никогда не сдается. Когда все сводится к тому, чтобы избежать боли, он напоминает обо всех сувенирах, которые она мне оставила. Я смотрю поверх забора, мимо старых яблонь, на пожарную лестницу вдоль стены соседнего здания. Она полностью скрыта снегом. И лишь память подсказывает, что ее каркас сделан из металла.

На подоконнике лежат две открытки – одна из Сингапура, другая из Валлетты.

138. (Открытка, от дяди) «Валлетта. Это певучее имя застревает в голове – Валлетта, Валлетта, воздушное отражение извести и воды, случалось с тобой такое? В самом деле, я никогда не устану от этого города. Не беспокойся о своем старом дядюшке, он до сих пор совершает образовательное путешествие. Валлетта. Внезапные сумерки – такие неожиданные для того, кто вырос с привычкой к медленной потере зрения в августе и сентябре, – не говоря уже о ливнях, которые приходят и уходят одинаково резко, обрушиваются словно гравий на жестяные крыши и балконы. С того места, где я сижу, мне видна собачонка, отыскавшая убежище в подворотне напротив. Старые армейские автобусы все еще на ходу – водители изо всех сил выжимают изношенные тормоза каждый раз, когда светофор загорается красным, в расчете на то, что Святой Христофор не подведет их и на