— Не можем тебе дать лодку, и никто с тобой не поедет. Жизнь нам не надоела. Видать, Ладоги ты не знаешь.

— Может, мне подождать? — с надеждой спросила женщина. — Должна же буря стихнуть.

— На нашем озере штормы короткими не бывают, — ответил рыбак.

Марина Львовна оставила сумку в хатенке и ушла. Ветер подталкивал в спину, заставлял бежать. Трудно было найти дом в заводском поселке, где когда-то в вечернюю пору ее приняли с таким радушием.

Первому встретившемуся Марина Львовна описала приметы женщины, которую ищет.

— Так это же Чекалиха, — сразу узнал тот и показал дорогу.

Неожиданное снова, как и в первый раз, появление незнакомки испугало Елену Ивановну. Она ждала писем от сына. Почему-то подумалось, что гостья принесла дурную весть.

Узнав, в чем дело, Чекалова попробовала отговорить Марину Львовну от намерения перебраться в шторм на остров. Но она и слушать не хотела.

Погоревала Елена Ивановна и поплакала вместе с нею. А потом сказала:

— Посиди тут маленько. Я скоро приду.

Вернулась она с Игнатом Савельичем. Гостье его не назвала. Просто объяснила, что если он ничего не придумает, — значит, уж никто не в силах пособить.

Дядя Игнат обо всем расспросил подробно. Его тревожила не буря: беспокоился, подпустят ли часовые лодку к острову.

— Комендант крепости извещен обо мне, — уверила Марина Львовна.

Игнат Савельич долго раздумывал. Обе матери с надеждой смотрели на него. Он все время чувствовал на себе их взгляды.

— Ну, вот что, — сказал слесарь гостье совсем просто, словно разговор шел о самом обыкновенном деле, — обогрейтесь, чайку попейте. Через часок приходите в Шереметевку. Я там буду.

В бухте Марина Львовна застала дядю Игната с молодым помощником. Они были в высоких сапогах, с голенищами, подвязанными к поясу. В помощнике нетрудно было узнать Ивана Вишнякова. Он стал рослым парнем. На густых кудрях, на самой макушке еле держалась кепка с засаленным козырьком.

Иван на заводе работал подручным столяра, осваивал отцовское ремесло…

Лодку снаряжали на берегу дядя Игнат вместе с Вишняковым.

Работали без лишних разговоров, быстро и уверенно.

— Давайте-ка вашу сумку, — повернулся слесарь к Марине Львовне, — а сами полезайте вот сюда.

Он показал на дощатую надстроечку на корме, где обычно рыбаки держат снасти.

— Тесно, поди? Потерпеть придется… А ну, давай! — крикнул Игнат Савельич помощнику.

Марина Львовна успела лишь заметить, как мужчины, ухватясь за борта, потащили лодку в пенистую, вздыбленную воду. Больше не видела ничего. В пристройке было темно, под ладонями скользила рыбья чешуя. Лодку швыряло то снизу вверх, то в стороны. Рев, вой, грохот. Длилось это бесконечно долго.

Стража на острове заметила челнок. Солдаты столпились у Государевой башни. С удивлением смотрели, как храбрецы одолевают стихию. Один сидел на веслах, другой ведром отчерпывал воду.

Лодка показывалась на гребне и скатывалась вниз. Можно было разглядеть либо нос, либо корму.

На острове гадали: захлестнет или нет? Казалось, суденышко так и застряло на середине рукава, совсем не подвигается. Но нет, каждый взмах весел, хотя и медленно, приближает ее к крепости. Вот уже видны мокрые лица людей.

Лодка ткнулась носом в песчаник. Сразу ее повернуло боком и, чуть не опрокинув, вышвырнуло на берег.

Солдаты подбежали с нацеленными карабинами. Старший оглядел простую одежду прибывших — рабочие или рыбаки, — закричал:

— Кто? Зачем? По решетке соскучились?

Марина Львовна с трудом выбралась из своего убежища. Едва стоя на ногах, она попросила, чтобы вызвали начальника крепости.

Ее ввели в ворота Государевой башни. Лодочников оставили на берегу. Возле них безотлучно вперед-назад зашагали караульные. Солдат с кокардой на шапке предупредил:

— К стенам не подходить!

Дядя Игнат и Вишняков присели за бортом лодки, прижались друг к другу, чтобы согреться. Ветер летел поверху, над головами. На разъяренную воду смотреть жутко. От одной мысли, что скоро придется снова взяться за весла, становилось не по себе. Разговаривали шепотом.

Игнат Савельич поучал своего молодого товарища:

— Другого случая этак вот заявиться на остров у нас не будет… Примечай, Иван, все хорошенько. Где входы-выходы, где стража отсиживается, какая дорога ближняя. Мало ли, понадобится…

В это время в четвертом тюремном корпусе, в полутемной, с низким потолком камере для свиданий, безмерно взволнованная, сжимая руки, ходила мать. Камера разделена двумя решетками. За одною — Марина Львовна. Пространство за другою было пустым. Дверь, выкрашенная в коричневый цвет, полуоткрыта.

Мать твердила себе: «Только не плакать. Только не плакать». И чувствовала, как слезы подступают к глазам.

Где-то на лестнице прозвучали шаги. Все ближе, ближе. Настежь распахнулась дверь. Мать увидела Владимира. Лишь одно мгновение, самое первое мгновение, когда сын вскрикнул и протянул руки, Марине Львовне показалось, что пол качнулся у нее под ногами и ей не совладать с собой.

Но Владимир тотчас опомнился. Хорошо знакомым жестом он снял очки, полою протер стекла и снова надел.

Между решетками навстречу друг другу ходили двое надзирателей. У них ничего не выражающие, жесткие лица. Смотрят с тупым безразличием.

Нет, они не увидят слез матери. Марина Львовна выпрямилась, стала выше. Она не понимала, как и почему пришло спокойствие.

Не отрываясь, мать смотрела на сына, впитывала в себя каждую новую черточку его облика. Близорукие, за выпуклыми стеклами глаза, все такие же добрые. На очках нет одной дужки, вместо нее привязана ниточка… Щеки продолговатого лица плохо выбриты. Крупные губы шевелятся, хотят сказать что-то никому, кроме матери, не слышное…

Как он похудел, осунулся. И эти цепи. На запястьях синеватые следы железа.

Владимир улыбается чуть-чуть лукаво и застенчиво, как когда-то в детстве. Он совсем взрослый, большой и мужественный человек, ее сын…

Говорили они очень спокойно и о самом простом, о здоровье, о семейных новостях.

22. Ладожский этап

«Поправиться надо, совсем развинтился… Стал ходить на работу — пилку дров… Годы просидел и не научился мириться с решеткой. А всё нервы… Образуется? Черт его знает, когда оно образуется?..»

«Мама! Вообще я чувствую себя великолепно, пишу это и знаю, что ты состроишь сейчас же ироническую улыбку и заведешь разговор о здоровье. При этом ты беседуешь не с настоящим мною, сидящим в крепости… а с „воображаемым мальчиком“, как любит говорить Толстой…

Вы все, верно, еще спите. Семь часов… Взошло уже солнце, и трудно оторваться от окна: на бирюзовой зеркальной поверхности реки плывут опаловые льдинки, прорезаемые огненными мечами — отражениями отражений, так как большое солнце рассыпается на столько маленьких солнц, сколько окон в Шереметевских избушках; сами избушки стоят