ли не инкунабулу в кожаном переплете, с медными застежками. Он с радостью отдал «Фауста», и подумал, что надул простаков, не разбирающихся в книгах. Добытый том требовал нового, более прочного переплета. Сделать его было несложно.

Конечно, Марина Львовна не верила, что скороходовец сумеет разыскать редкое издание Гете, которое сама она, при всех ее издательских знакомствах, достать не надеялась. Когда Чекалов принес драгоценную книгу, Марина Львовна невольно поспешила перелистать ее в поисках библиотечного штампа.

Николай густо покраснел. Пальцы Марины Львовны любовно переворачивали шероховатые прохладные листы. Конечно, она заметила, что переплетенный «Фауст» необычайно вырос в своем объеме.

«Спросит или не спросит?» — думал Николай.

Марина Львовна ни о чем не спросила. Она одной рукой прижала книгу к груди, другую руку протянула товарищу Виктору:

— Спасибо.

— Вам спасибо, — ответил он, пожимая тонкие, теплые пальцы.

21. Лотерея

Первую партию книг пароходом отправили на шлиссельбургский остров. Некоторые из них были закуплены в магазинах. Большая часть — передана родными и друзьями заключенных.

Сверху каждой пачки лежали библии, жития святых, комплекты журнала «Русский паломник». Да и остальные книги — по литературоведению и истории, а также повествования о древних греках и римлянах — свидетельствовали о полной благонадежности посылаемой духовной пищи…

Между тем деятельность подпольного Красного креста разрасталась и становилась все более смелой. Очень различные люди участвовали в ней.

Вера Николаевна Фигнер, находившаяся тогда в Париже, каждый месяц присылала группе сто рублей. Жена одного состоятельного адвоката передала Марине Львовне для шлиссельбургского фонда все свои драгоценности: золотые кольца, броши, серьги. Пианист и дирижер Александр Ильич Зилоти, ученик Листа и учитель Рахманинова, играл концерты, весь сбор с которых поступал в распоряжение Красного креста.

Такие концерты устраивались в зале на Галерной улице, в Тенишевском училище на Моховой.

Но, пожалуй, самый большой и интересный вечер состоялся в знаменитом Сестрорецком курзале. Билеты и программы этого вечера решили не печатать, а рисовать от руки. Никакой цены за них не назначалось. Каждый платил сколько мог.

Помимо концерта, должна была состояться большая художественная лотерея. Для ее устройства Марине Львовне вместе со своими подругами пришлось порядочно похлопотать. Они обратились за помощью к самым видным русским художникам.

В небольшой, завешанной картинами квартире на Петроградской стороне представительниц Красного креста встретил Борис Михайлович Кустодиев. Он был тяжело болен, передвигался в кресле на колесах. Глаза его пытливо светились.

Борис Михайлович переворошил все папки и альбомы, снял несколько рисунков с подрамников. Все это отдал и беспокойно спросил:

— Не мало ли?..

В Куоккале бревенчатый дом на побережье залива был полон гостей. Илья Ефимович Репин увел неожиданных посетительниц в мастерскую на втором этаже. Здесь на мольберте стояло начатое полотно.

Илья Ефимович был в затруднении. Волнуясь, он взбивал и без того пышные волосы. Закончены только крупные вещи. Эскизы в работе.

Репин достал пачку репродукций со своих известных всему миру картин — «Бурлаки на Волге», «Запорожцы», «Садко». На них проставил подпись, сразу сделав каждую из этих открыток бесценной.

— Вот пока только это, — проговорил он, — но я рад, рад…

Свои акварели, рисунки, эскизы дали для лотереи Александр Николаевич Бенуа и Евгений Евгеньевич Лансере.

В успехе вечера можно было не сомневаться.

Главная трудность заключалась в том, чтобы получить в свое распоряжение курзал, не вызвав подозрений у сестрорецкого пристава.

Этот рослый и усатый страж славился своими кулаками, грубостью и особой полицейской хваткой. Он кичился тем, что никому и никогда не удавалось провести его.

Пристав почитал всех знатных петербуржцев, летних завсегдатаев Сестрорецка. Среди них его исключительным уважением пользовался живший на Песочной горе банкир, которого в столице все звали по имени — Митька.

Мог ли страж порядка в чем-нибудь усомниться, когда к нему явился господин банкир собственной персоной, маленький, с толстыми лоснящимися складками на шее. Едва Митька повел речь о курзале, пристав ответил с готовностью:

— В любое время, ваше… ваша…

Усач замялся, не зная, как титуловать этого выкреста: ни «благородие», ни «превосходительство», ни тем более «светлость» в этом случае не подходили.

Митька расхохотался и привычно небрежным жестом протянул приставу сторублевую…

В назначенный час застекленная галерея Сестрорецкого курзала осветилась огнями. Помещение было переполнено.

На эстраде, обтянутой бархатом, артист Феона́ читал «Качели» Сологуба. Медея Фигнер пропела арию Маргариты. Ростовцев декламировал пародийные куплеты.

Началась лотерея.

В этот момент в курзале появился пристав, необычайно торжественный и важный. Рукой в белой перчатке он распушил усы. Кажется, рад ему был только Митька, который не выходил из буфета и тосковал без собутыльников. Пристав заинтересовался целью лотереи: куда пойдут собранные средства?

На этот вопрос Митька ответить не мог. Он позвал жену, та — распорядителей.

Жена банкира была подругой одной из сотрудниц группы. Разумеется, ни о каком подпольном Красном кресте она понятия не имела. Ответ был коротким и успокоительным:

— Все средства назначены в пользу бедствующих артистов.

Впрочем, ответ уже мало интересовал пристава. Митька наливал ему коньяк. Надо думать, банкир и полицейский быстро отрезевели бы, узнай один из них — для кого он в действительности старался, а другой — что впервые в жизни его обвели вокруг пальца…

Группа помощи шлиссельбуржцам еще более увеличила свои средства.

Красный крест не отказывался от помощи состоятельных благотворителей. Дороги́ были деньги, собранные трудом артистов и художников. Но всего дороже — те медяки, которые время от времени приносили с рабочих окраин, с Московской и Нарвской стороны, из Гавани, с Охты.

Стало возможным то, на чем настаивал в своих письмах Владимир Лихтенштадт. Была подготовлена передача на девятьсот человек, заключенных в крепости. При этом не делалось различия между уголовными и политическими.

У Марины Львовны было хорошее настроение еще и потому, что ей разрешили свидание с сыном.

────

В воскресный день Марина Львовна выехала в Шлиссельбург. Всю дорогу она простояла у вагонного окна. Ей казалось, что поезд едва тащится среди лесов и болот.

В Шереметевку она прибежала, задыхаясь от волнения. Остановилась на краю бухты и закрыла лицо, чтобы не видеть того, что теперь, после стольких тревог и ожидания, делало невероятной встречу с сыном.

На мысу на гнущемся шесте летали по воздуху черные шары — знак шторма, при котором выход в Неву запрещен.

Свирепый вид белесой Ладоги не оставлял никаких надежд. По озеру и в истоке реки с воем и ревом ходили высокие волны.

Марина Львовна бросилась к рыбакам, жившим в хатенке на мысу. В ответ на ее просьбу перевезти на остров они только взглянули строго. Пожилой высокий рыбак