Гонфлера? У меня не было теперь ни котелка, ни узелка с бельем и принадлежностями туалета – все это осталось в Мартене. Положение мое было не лучше, чем в первый день бегства. Я еще не проголодался, потому что хорошо позавтракал, но голод не замедлит дать знать о себе, и как мне с ним сладить, я пока не знал. Мне было невесело, и жаль моего художника.

Прибавьте к этому, что мне везде мерещились жандармы: всякие шляпы или фуражки, встречавшиеся мне по дороге, превращались в моем неспокойном воображении в жандармское кепи. Я не прошел и трех лье, но уже больше десяти раз покидал большую дорогу, чтобы спрятаться то в хлевах на обочине дороги, то под кустом во рву. Прыгая в один из рвов, я услышал, что у меня в кармане что-то зазвенело, точно там были деньги. Я пошарил по карманам, и действительно, там оказались деньги – шесть су; потом нашлись еще две монеты по сорок су. Накануне я покупал художнику табак, и это была сдача с пяти франков. Должен ли я их сохранить? Но как я их ему отдам? Я дал себе слово возвратить ему их впоследствии при первой же возможности.

Большое богатство, однако, не вскружило мне голову. После некоторого размышления я решил так: я всю дорогу иду пешком, спать буду в поле или в лесу, но не буду слишком экономить на еде и не буду отказывать себе в самом необходимом.

Еще до наступления вечера я прошел через Вир, но спутал улицы, и вместо того, чтобы свернуть на Виллер-Бокаж, я пошел на Кондэ-сюр-Нуаро, и только придя в Шендолэ, заметил свою ошибку. Я хорошо изучил карту и помнил, что через Гаркур я мог бы попасть в Канн. И потому меня не слишком огорчил такой крюк. Я улегся спать под стогом рапса. В двухстах или трехстах шагах от моего убежища посреди загородки для овец стоял пастуший шалаш, откуда ветер доносил до меня приторный, теплый запах жилья, и я не чувствовал себя одиноким в этой громадной лесистой долине. Мне нравился даже лай собак, привязанных у изгороди, время от времени лаявшихся в мою сторону.

Люсьен Ардель удивлялся и считал чудом, что я во время своего путешествия не залихорадил от утренних холодов. В то утро под рапсом я проснулся, дрожа от холода. Я встал. Рассвет едва занимался, верхушки деревьев побелели. На востоке начал желтеть горизонт. Звезды тускло светили на бледной небесной лазури. Позади меня небо оставалось еще темным сводом. Серый пар громадной толстой змеей стлался по долине. Дорожная пыль скатывалась шариками, как после мелкого дождя. Под ветками кустарников ранние птицы топорщили перышки и цвиркали, купаясь в росе.

За два дня моего путешествия не случилось ничего особенного. Понятно, что я не шел беспрерывно с утра до вечера: в полдень, когда было особенно жарко, я отыскивал себе удобное местечко и спал несколько часов.

На третий день после Гаркура я остановился в большом лесу. Хотя было еще утро, но уже стояла удушливая жара. Я не мог дождаться полдня, чтобы прилечь и уснуть. Никогда еще не было так жарко: раскаленная почва жгла подошвы ног сквозь ботинки. Я углубился в лес, надеясь найти хоть немного свежести, но все было напрасно. В самой чаще было так же душно, как и на дороге. Воздух был раскален, не было слышно ни шелеста листьев, ни пения птиц. Повсюду стояла ватная тишина, как в сказке «Спящая красавица», когда фея прошла по лесу и коснулась своей волшебной палочкой неба, животных и растений. Только одни насекомые нарушали всеобщий тягостный покой: они беззвучно копошились в траве. А в лучах солнца, которые проскальзывали косо между деревьями, с глухим гудением кружился рой мошек, точно сильный жар придавал им жизни.

Едва я опустился под дерево, как тотчас уснул, положив голову на руку. Проснулся я от сильного укуса в шею – это оказался большой рыжий муравей. Тут я почувствовал, что меня кусают и за ноги, и за грудь, и по всему телу. Я живо разделся и стал стряхивать с себя муравьев. Я стряхнул их всех, но легче мне не стало. Они, как москиты, кусая, оставляют в ранке яд, и потому по всему телу чувствовался мучительный зуд, и чем больше я расчесывал кожу, тем сильнее становился зуд. Я исцарапал себя до крови.

Если вы когда-нибудь видели, как перед грозой на лугу рои насекомых нападают на овец, и те, несчастные, бегают, мечутся из стороны в сторону, катаются по земле, трутся о терновник, вы можете понять, в каком состоянии я был, когда меня искусали муравьи. Я думал, что мне будет легче, если я выйду из лесу. Дорога казалась бесконечной. Лес точно растягивался передо мной, жара все усиливалась, как в раскочегаренной печи. Наконец в стороне я заметил речонку, которая змейкой вилась между деревьев. Мгновенно добежал я до нее, в секунду разделся и бросился в воду.

Место было свежее, зеленое, какие попадаются на каждом шагу в Нормандии. Вода, сдерживаемая плотиной мельницы, шум колес которой был слышен отсюда, текла медленно среди тонкой травы, которая плавно извивалась в такт течению. Вода была так чиста и прозрачна, что можно было видеть желтое песчаное дно и покрытые мхом камни. На крутом берегу росли желтый девясил и трепещущие осины. В тени густых деревьев копошились и жужжали насекомые. На воде между листьями кувшинника и кресса бегали пауки, а в цветах аконита, ириса и таволги трепетали голубые мушки и стрекозы с прозрачными крылышками. Испуганные шумом, когда я бросился в воду, дикие голуби сначала отлетели на осину, а потом скоро вернулись к берегу, где, погружая голову в воду, воркуя, обмывали свои растопыренные перышки. Боязливые мартыны-рыболовы летали в отдалении, и когда они прорезывали лучи солнца, их лазурные перья ослепительно сверкали.

Я бы просидел в воде несколько часов – так мне было приятно! – как вдруг я услышал голос, который раздавался с того места, где я оставил свое платье:

– А, разбойник! Я тебе задам, купаться здесь! Ну, хорошо!.. На этот раз ты найдешь свое платье в полиции.

Мое платье в полиции! Какой ужас! Я должен буду явиться за своим платьем в полицию! Я не верил своим ушам. Ошеломленный, я смотрел на того, кто говорил со мной. Это был толстый человек небольшого роста. Он показывал мне с берега кулак. На груди его блестела бляха.

Он не терял времени даром и приводил в исполнение свою