В то время как тетю Гану малейшее отклонение от ежедневной рутины выбивало из равновесия, я мечтала о переменах. Густа стал для меня побегом от повседневности, моим другом и любовником. Ни Ярмиле, ни тете Гане я уже не рассказывала о проведенных вместе минутах. Я понимала, что они меня не одобрят. Хотя моя подружка прогуливалась по тропинке вдоль реки с многими парнями, никому из них она не позволяла даже взять ее за руку. «Я берегу свою честь», — говаривала она, и мы обе смеялись над этим старомодным выражением.

Я не была такой осмотрительной. Мне хотелось иметь своего близкого человека, кого-то, кого я могу любить всем сердцем и кто будет отвечать на мою любовь. Поэтому я приводила Густу на чердак старого дома и на скрипучей железной кровати, на которой я в день своего тринадцатилетия провела одну из самых страшных ночей своей жизни, теперь испытывала счастье и надеялась, что оно будет длиться вечно. Оба мы считали, что наше будущее — дело решенное. Меня околдовали романы, и я хотела посвятить себя литературе. А Густа предпочитал факты и твердо решил изучать историю.

Однако то, что Густа считал дискуссией, молодой учитель истории Богумил Броучек — которого ученики прозвали Жучком — счел попыткой уронить его авторитет. На многие пытливые вопросы Густы он просто не мог ответить, потому что для него — в отличие от заинтересованного ученика — история была всего лишь школьным предметом, который ему пришлось взять в нагрузку к урокам рисования.

Вместо того, чтобы признаться, что он в чем-то не уверен, и пообещать вместе с Густой докопаться до истины, он постоянно увиливал от ответа. В отчаянных попытках ответить на вопросы Густы он ловил на себе взгляды развеселившихся учеников, которые хоть и не знали и десятой части того, что знал он, наслаждались замешательством учителя, и в такие минуты Жучок испытывал к Густе неприязнь, граничащую с ненавистью.

Хотя со временем Густа понял, что излишне задавать молодому учителю вопросы, выходящие за рамки материала, содержащегося в учебнике, и перестал спрашивать, у Жучка, когда он входил в их класс, сводило живот. Он ошибочно принимал Густино молчание за презрение и все бы отдал, лишь бы избавиться от надменного ученика.

Несмотря на то, что ни одна историческая взаимосвязь не ускользала от внимания Густы, в современном мире он разбирался гораздо хуже. Сам он был человеком прямым и открытым, поэтому и в других не умел распознавать коварство. Так же, как в свои десять лет Густа верил Идиным нашептываниям, потому что не понимал, зачем сестре выдумывать, так и восемнадцатилетнему Густе даже в голову не пришло осторожничать в своем окружении. Он так и не усвоил один базовый принцип, которому родители учат своих детей во всех народно-демократических республиках и других диктатурах с младенчества, как только они научатся говорить. До него не дошло, что некоторые свои мысли лучше держать при себе и ни в коем случае не произносить их вслух и не записывать. А уж тем более в школе, к тому же в присутствии человека, который имеет на него зуб.

Это случилось через несколько дней после смерти Зденека Неедлы[5]. В школьной газете вышел высокопарный некролог, принадлежащий перу молодого Жучка. «Какой великий человек нас покинул, — писал он, — какое великое дело оставил нам товарищ Зденек Неедлы и чему нас только не научил. Именно он открыл значение гуситского движения, обнаружил неиссякающий источник познания в “Старинных чешских сказаниях” Алоиса Ирасека». В подобном духе была написана вся короткая заметка, которая ни одного из учеников не заинтересовала настолько, чтобы прочесть дальше заголовка.

Кроме Густы. Он почувствовал себя обязанным указать на все ошибки и неточности, которые, по его мнению, встречаются в заметке Жучка, более того, он замахнулся даже на товарища Неедлы, обвинив его в ненаучном подходе к историческим фактам.

Я живо могу себе представить замешательство молодого учителя, когда Густа принес ему свой отзыв для публикации. Наверняка он сразу сообразил, какую ошибку совершает его ученик, и, видимо, чтобы самому не вляпаться в неприятности, попытался его образумить:

— А вы не хотите, Густав, некоторые фразы переформулировать?

— Какие, например? — удивился Густа.

— Ну, например, о ненаучном подходе товарища Неедлы. Вы же еще школьник, вам негоже критиковать уважаемого ученого, профессора и бывшего министра культуры.

— Но даже вы не назвали бы научным подходом использование в качестве источника «Старинных чешских сказаний», — возразил на это Густа.

Молодой учитель счел, что слова «даже вы» звучат из уст Густы презрительно, и больше его не отговаривал.

— Хорошо, раз вы настаиваете, я передам вашу работу на одобрение товарищу директору.

Учитель наведался в кабинет директора и с должным возмущением доложил ему о взглядах Густы на эту деликатную тему. А товарищ директор почувствовал, как под ним зашаталось директорское кресло. Он понял, что ради того, чтобы удержаться на своем месте, нужно противостоять критике великого товарища и чем-нибудь пожертвовать. Поэтому директор созвал педсовет и с его одобрения произвел ритуальное жертвоприношение: за три месяца до выпускных экзаменов Густу выгнали из школы.

Так для семьи Горачеков надолго закончилась безмятежная жизнь. Густу вместо исторического факультета призвали в армию, глава семьи, дядя Ярек, не дождался долгожданного повышения, и Ида теперь тоже боялась, что не получит рекомендацию в университет. От маминых вздохов и упреков отца с сестрой Густа сбегал на наш чердак. Там мы любили друг друга и подолгу обсуждали теперь весьма ограниченные возможности нашего будущего.

Больше всего меня угнетало, что Густа теперь должен целых два года служить социалистической родине, и мы не сможем вместе учиться в университете. Густа настаивал, чтобы я продолжала учебу, я так и собиралась, но в конце концов пришлось отказаться от этой затеи по одной простой причине. Еще до того, как Густа ушел в армию, я поняла, что беременна.

Сама беременность была поводом для исключения из гимназии, а учитывая, что вся школа знала, что мы с Густой пара, я бы точно вылетела. Поэтому я никому ничего не рассказывала, ни Ярмиле, ни Гане, и только после выпускных экзаменов — не таких успешных, как я ожидала, поскольку