и пошла вверх гирлянда изоляторов. Бережной подождал, пока она приблизилась, резко махнул рукой. Машина остановилась. А Бережной заученным движением рванул на себя ближайший к нему изолятор и в считанные секунды гирлянду с проводом подцепил к траверсе.

Когда натянули последний провод, из-за леса вылетел вражеский самолет. Дал две пулеметные очереди и взмыл вверх, пошел на Каширу. Встреченный разрывами зенитных снарядов, повернул назад. За бугром, у железной дороги, грохнул разрыв. Самолет снова снизился, полетел на деревню, сбросил там несколько хлопушек-бомб, потом, повернув к трассе, полетел вдоль линии, продолжая стрелять. Ребята съезжали по черным столбам вниз и бежали к кустам, на ходу сбрасывая, оставляя на мерзлой земле железные когти.

Работу кончали в сумерках. Иван Климентьевич прошел по линии, посмотрел, везде ли как надо висят провода. Глянул в сторону Тулы, прислушался к гулу стрельбы. «Дальше-то не проверишь. До Тулы километров шестьдесят под фашистом. Подадим напряжение, может, и удержится линия в работе».

Вернулись в Каширу. Семенкин устало бросил:

— Наших людей на линии нет. Включайте.

Дежурный инженер ГРЭС повернул на пульте рукоятку, стрелки приборов резко качнулись вправо.

Каширская энергия прорвалась в обороняющуюся Тулу.

* * *

В Крюкове Антон Степанович Виднов не мог пробраться к телефону ни на другой, ни в последующие дни. В дежурной комнате расположились офицеры немецкого штаба. У дверей днем и ночью стоял часовой. Впрочем, однажды Виднова привел в дежурку сам офицер. Привел, показал на телефонный аппарат и спросил:

— Что есть это?

— Телефон называется, — ответил Антон Степанович.

— Это я сам знай, как называйца. Куда есть этот телефон?

— В Сухотино. Деревня здесь недалеко.

— В Сухотино тоже есть немецкий зольдат, — утвердительно сказал офицер.

— Вам лучше знать, — ответил Виднов.

Каждый вечер Виднов, крадучись, выходил на линию, смотрел на провода. Потом садился под опору и слушал. Временами ему казалось, что вверху раздается слабый треск. Тогда Антон Степанович быстро приподнимался и приставлял к уху сложенную рупором ладонь. Но все было тихо. Только раскачиваемая ветром дребезжала арматура.

На третьи сутки поздно вечером Виднов услышал наконец легкое потрескивание.

«Вот оно. Трещат, трещат, родимые. Включили линию!» — обрадовался Антон Степанович и быстро пошел к дому.

На другой день старый монтер поднял сына задолго до рассвета:

— Ты что, Константин, забыл? Первое число сегодня, обход по графику.

— Что ты, батя, — удивился Константин, — какой там обход? Работает линия — и ладно, и хорошо.

— Без тебя знаю, что хорошо. А график на что? Рад, что инженер позвонить не может, спросить с тебя? Сам сознавать должен.

— Прихватят нас на линии фашисты. Хуже будет. И столбы своротят, как догадаются, чего ходим.

— А ты по-хитрому, — поучал сына Антон Степанович. — Сначала на провода глянь, потом в сторону отойди, будто по своему делу. Не ходить нельзя. Что, если где опору погнули, упадет вот-вот?

— Так разве ж мы с тобой вдвоем осилим поправить?

— Осилим, — уверенно сказал Антон Степанович. — Расчалку натянем. Либо приставку какую приспособим. На нас с тобой вся Тула надеется. Ну кто сюда пробьется, если что? Через фашистов-то?

Константин поднялся, стал одеваться.

В обход они пошли по своим участкам: Антон Степанович на юг, в сторону Тулы. Константин — к северу, на Каширу.

Виднов-старший осматривал линию обстоятельно, по-хозяйски. Подойдя к опоре, долго стоял запрокинув голову. Потом находил присыпанный снегом бугорок, садился и, вытащив из кармана сложенную вдвое школьную тетрадь, записывал все, что по его мнению было «нарушением».

«Левая гирлянда перекошена. У шестого изолятора погнут пестик», — закусив нижнюю губу, выводил Антон Степанович.

Снова приподнимался и, зайдя так, чтобы не мешало ему солнце, внимательно смотрел на болты креплений, на клеммы, в которые были зажаты тяжелые медные провода.

Возле одной из опор немцы устроили проезд машин, цепляясь за деревянную стойку, расщепили ее.

«Были б то наши машины, скажем, совхозные, я б на них управу нашел, — подумал Антон Степанович. — А теперь вот пойди пожалуйся… Может, отбойную тумбу поставить? — продолжал он рассуждать сам с собой. — Есть у меня кусок рельсины. Закопать можно быстро. Тогда уж не своротят опору».

Постоял да и махнул рукой:

«Не надолго осталось ихней езды».

Посмотрел по сторонам. По дороге, проложенной фашистами, прямо через луг и пашню едет серая грузовая машина.

«Не прицепились бы. Начнут расспрашивать: „Зачем, что надо?“» — забеспокоился Виднов.

Рядом — кусты ольхи. Антон Степанович подошел, вынул из сумки ножик и стал срезать неровные, шершавые прутья.

Машина остановилась. Из кабины вылез грузный фельдфебель. Подойдя к Виднову, он что-то сказал ему громко, отрывисто.

— Корзиночку хочу сплести, — ответил Антон Степанович и, приложив прутья один к другому, стал перебирать пальцами.

Фельдфебель опять что-то выкрикнул, кивнув на кусты.

— Ничего, выйдет корзиночка, как не выйти, сколько лет плетем, — нараспев заговорил Антон Степанович.

— Ду бист дум! — взвизгнул фельдфебель и больно стукнул по виску Виднова костяшкой своего согнутого пальца. Потом заглянул в сумку, висевшую на боку у Антона Степановича, вынул яйцо и вдруг, сбив с Виднова шапку, с размаху разбил это яйцо о его лысеющее темя.

— Идиотен!

После этого, крутя пальцем у своего лба и гримасничая, фельдфебель вернулся к машине, плюхнулся на сиденье.

— Дум! — снова донеслось до Антона Степановича.

Машина покатилась дальше, а Виднов немигающим взглядом смотрел ей вслед. Потом медленно опустился прямо на снег и лег, запрокинув голову. Ему стало вдруг совсем плохо. Стучало в висках, прерывалось дыхание…

В жизни у Антона Степановича бывало всякое. Считал он порой, будто относятся к нему люди недостаточно душевно. Еще когда учился Виднов монтерскому делу, часто и, как казалось, беспричинно ругал его бригадир. Подтрунивали монтеры, и грубоватые их шутки