при первом же удобном случае я находил предлог, чтобы к ней прицепиться. Часто она мне даже не отвечала, но когда она с непробиваемым упрямством принималась мне возражать, мы начинали ссориться, и вечер был отравлен. Сколько таких вечерних выходов я испортил своей жене! Но если хорошенько подумать, то и самому себе я их испортил немало. Как-то – это было за год до того, как она умерла, – она попросила меня сводить ее к Старита, в его знаменитую пиццерию в районе Матерде́и[7]. Но проблема в том, что, когда мы пришли, там уже было несколько десятков человек, болтавших у входа в ожидании своей очереди, и чтобы войти, требовалось стоять не меньше сорока пяти минут: это было выше моих сил. Поэтому я сказал, что ни за что на свете не соглашусь остаться, и, раздосадованный, пошел прочь. Она последовала за мной, не произнеся ни звука, но с вытянувшимся лицом, и за весь оставшийся вечер (проведенный в какой-то жалкой забегаловке неподалеку, где нам подали не менее жалкую пиццу) не удостоила меня даже словом.

Я бросаю взгляд на часы: я здесь у дома уже пятнадцать минут, и мой гнев начинает постепенно выходить из-под контроля.

Ничего не поделаешь: мне редко удается выходить победителем в борьбе с самим собой, чтобы стать хоть чуть-чуть менее раздражительным. Я почти уверен, что при появлении Россаны мне не удастся скрыть ярость и вечер будет испорчен. Но она уже выходит из дома и выглядит потрясающе, если не сказать безупречно: в длинном пальто, закрывающем ноги, и в туфлях на не слишком высоких каблуках. Я ошеломленно смотрю на нее, и мне чудится, будто я вижу ее впервые. Это другая Россана – совсем не такая, какую я знаю и к какой привык. Растерянно улыбаясь, я шагаю ей навстречу и замечаю, что не один я испытываю смущение. Хотя, вообще-то, мы давно взрослые люди и нам следовало бы чувствовать себя более непринужденно. Дело в том, что мы с ней сделали все наоборот: сначала легли в постель, а потом отправились ужинать – а в нашем возрасте трудно принять, когда что-то следует не своим порядком. К тому же – не знаю, почему – обычно я не думаю о работе Россаны, однако сегодня вечером, как мне кажется, я не смогу выкинуть это из головы.

– Как ты? – спрашивает она.

– Все хорошо, спасибо. Возьмем такси?

– А это далеко?

– Двадцать минут пешком.

– Тогда давай прогуляемся, так ты сможешь рассказать мне что-нибудь о себе.

Новая роль не заставила ее отказаться от привычной прямоты. Очко ей в плюс.

– А что, ты еще недостаточно меня знаешь? Вообще-то тебе обо мне известно больше, чем моим детям.

Явно довольная, она берет меня под руку. Теперь мы похожи на самую настоящую пожилую семейную пару, решившую куда-нибудь сходить, чтобы встряхнуться и слегка освежить свою заплесневелую семейную жизнь.

– Ты ведь тоже тот, кто знает меня лучше всех остальных.

– Твой лучший клиент, – замечаю я полушутя.

Она становится серьезной.

– Нет, с клиентами на ужин я не хожу, – возражает она.

Тогда кто же я? Я хотел бы спросить ее об этом, но боюсь услышать ответ.

– Мне удалось узнать имя начальника моего сына и адрес магазина, – немного помолчав, сообщает она.

– Молодец, потом напишешь мне и то, и другое: так можно будет пойти потолковать с этим так называемым «господином».

Ее лицо озаряет счастливая улыбка. Она очень довольна и совсем этого не скрывает. Хорошо бы, если бы было достаточно пригласить женщину на ужин, чтобы чувствовать себя так глубоко справедливым. И однако же ей меня не обмануть – она может даже улыбаться, шутить, у нее может быть безупречная речь, и наш вечер может завершиться блестящим образом, но из глаз ее так и не исчезнет чувство неполноценности, которое всегда при ней. Россана – одна из тех многочисленных людей, кто просит прощения за то, что живет на свете, как если бы ее существование могло причинить кому-нибудь беспокойство.

Мы идем не спеша, и время от времени она бросает украдкой взгляд на витрины закрытых магазинов. Я же думаю, что лучше было бы, если бы мы поймали такси – в том числе и потому, что внезапно у нас за спиной раздается резкий сигнал мотороллера. Я непроизвольно оборачиваюсь и вижу перед собой двух пареньков: на голове ирокез, в зубах сигарета, шея покрыта татуировками. Они смотрят на меня с крайне суровым выражением, контрастирующим с полудетскими лицами, которые поневоле всегда при них. Они бы хотели, чтобы им освободили место для проезда по тротуару. Проблема в том, что у меня нет ни малейшего желания удовлетворять их просьбу, и поэтому я не двигаюсь с места. Тогда один из парочки заявляет:

– Дед, дай проехать! Освободите дорогу!

Россана крепко сжимает мне руку, напрасно пытаясь помешать мне высказать все, что я думаю.

– Не считая того, что я – не твой дед, если ты не заметил, то это – тротуар!

Но они даже не считают нужным мне отвечать и протискивают морду своего мотоконя в единственный небольшой свободный просвет между мной и моей подругой. И пару секунд спустя они уже исчезают в запутанном лабиринте Испанских кварталов у нас за спиной. Какая жалость, а я-то уже предвкушал, как они разинут рты, глядя на мое представление. На этот раз я бы прикинулся карабинером.

– Тебе так хочется, чтобы тебе врезали? – спрашивает Россана.

– Они бы не стали этого делать. И потом, я просто не в состоянии молчать.

– В этом городе не стоит геройствовать, ты еще этого не понял?

– А я считаю, что стоит. Именно здесь и нужны герои, а вовсе не в Милане или в Турине.

Она горько улыбается и возражает:

– Тем не менее эти ребята плевать на тебя хотели.

– Это правда, но если бы я должен был открывать рот лишь в том случае, когда я уверен, что меня послушают, то мне пришлось бы молчать до конца моих дней.

Россана прыскает от смеха и снова берет меня под руку.

– Как все прошло на выставке твоего сына? – спрашивает она, желая вернуться к нашему свиданию.

– Замечательно, он был очень доволен.

– А ты? Ты получил удовольствие?

– Ну, тарталетки там были вкусные.

– Дурак, я имела в виду, удалось ли тебе побыть немного с твоими детьми?

– Только со Звевой, Данте был занят тем, что расшаркивался перед своими драгоценными коллекционерами.

– Ну не надо так говорить.

– Это чистая правда.

– А как твоя дочь? – интересуется она.

– Очень нервная.

Она останавливается и смотрит мне в глаза.

– Чезаре, ты вообще способен сказать что-нибудь хорошее о своей семье?

Что ж, мне и в самом деле это совсем непросто. Обычно родители не видят у своих детей недостатков – я же, наоборот, только их и замечаю.

– По правде говоря, она просто выводит меня