Та кивнула.

— Ты хоть и аррефора[159], но уже взрослая… по крайней мере я могу разговаривать с тобой, как со взрослой. Пантика-пею угрожает беда. Скоро к городу подойдет армия Перикла. Архонты боятся передела земли и новых налогов, поэтому не откроют афинянам ворота. Так вот… Если Перикл начнет осаду, погибнет очень много людей. У тебя папа в ополчении?

Лира снова кивнула.

— Погибнут и твои родители, и братья… Ты ведь этого не хочешь?

Аррефора отрицательно замотала головой.

— Тогда я прошу тебя помочь. Поможешь?

— Да, — пролепетала Лира. — Только… Это не помешает нам закончить пеплос для богини? До Великих Пана-финей осталось три месяца, а подарок нужно еще доставить в Афины.

— Умница моя, конечно нет. Это всего на один вечер.

Филопатра перешла на шепот:

— Когда я тебе скажу, нужно будет выйти в степь через калитку и передать какому-нибудь офицеру из армии Перикла ключ. Я тебе потом объясню, где его взять. Еще передашь письмо. Ты сумеешь отличить офицера от простого пехотинца?

— Мой папа — таксиарх, у него шлем с гребнем, поножи, железный панцирь.

— Хорошо, — жрица погладила девочку по голове. — Помни: об этом поручении нельзя рассказывать… Никому-никому, даже маме. Иначе Афродита тебя не простит!

Последние слова она произнесла, нахмурив брови и строгим тоном.

Лира сжалась от испуга.

Поднявшись, Филопатра вышла из комнаты. Но направилась не к себе, а к флигелю, где жили элевтеры — вольноотпущенницы, посвятившие себя служению Афродите.

Вскоре она прогуливалась по усаженной розами дорожке вместе с одной из них — меоткой из Синдской Гавани.

— Тебе, Миртия, я доверяю больше, чем кому-либо. Ты единственная, кто не отходил от меня ни днем, ни ночью, когда я валялась в лихорадке на Сельских Дионисиях. Я и сейчас считаю, что мне послала тебя Афродита. Хотя ты больше не гиеродула и вольна остаться или уйти, когда захочешь.

— Матушка, к чему эти разговоры? Моя жизнь принадлежит Афродите.

— Хорошо.

Филопатра обняла меотку:

— Тогда вот тебе ее воля…

Она рассказала о тайной встрече с жрицами.

Под конец поделилась опасениями:

— Все бы ничего, но уж больно Хрисария нервничала. Я ее знаю: глаза бегают, губы плотно сжаты… Точно что-то задумала! Видишь ли, ритуалы Кибелы многих отвращают своей жестокостью. Греки молятся ей только потому, что отождествляют ее с Реей — матерью всех эллинских богов. Хрисария потратила много усилий для укрепления своего влияния среди архонтов. Наместник Афин, скорее всего, потребует избрать новых, а ей это ни к чему. В общем, мы не можем допустить, чтобы наш план провалился. Поэтому нужно сделать вот что…

Жрица наклонилась к самому лицу Миртии. Та внимательно слушала…

Вечером того же дня архонты Пантикапея заседали в булевтерии. Каждый при входе принес дары Зевсу Сотеру, при этом они ревниво старались проследить, кто сколько монет положит на блюдо из позолоченной бронзы.

В этот раз эсимнет не взошел важно на кафедру, чтобы провозгласить начало заседания. Кизик выглядел напуганным и озадаченным, хотя пытался скрыть это.

— Что делать будем? — спросил он, опускаясь на скамью рядом с архонтами. — Ополчение вернулось, кроме Архелая и людей из его дема. Это как понимать — бунт?

— Каких духов они там увидели, что у них поджилки затряслись? — спросил наследственный коневод Гиппоник, занимавший должность гимнасиарха[160].

— Мои плотники ходили туда, говорят: афинских кораблей на рейде — тьма, — мрачно бросил хозяин эргастериев Каллиад.

К Кизику повернулся работорговец Федим:

— Это правда, что ты отправил сокровищницу в Феодосию?

— Ты против? — ощерился Кизик. — Дары Аполлону — не твоя забота, мне за них перед фиасом отчитываться. Вот там с меня и спросят.

Федим отвел глаза. Остальные решили благоразумно промолчать: все знали, что особо своевольные магистраты рано или поздно пропадают. Вот вышел он из дома в коллегию — и не вернулся. Тела нигде не находили. Поговаривали, будто убийства — дело рук Саммеота Хармида и его прихвостней Памфила и Каламида.

Архонты начали вслух подсчитывать количество годных к строевой службе граждан. Выходило около четырех тысяч. Если послать в соседние полисы, то можно рассчитывать еще на пару тысяч.

Мнения разделились.

Гиппоник горячился:

— У Перикла сто триер по пятьдесят эпибатов — это пять тысяч. Пусть нас меньше, зато мы будем под защитой вала!

— Он может поставить в строй гребцов и матросов. Сколько получается? — урезонивал товарища Каллиад.

— А Октамасад? — вдруг спросил Федим. — Не придет, что ли?

— Нет, — Кизик досадливо мотнул головой, — я ему заплатил, чтобы пахать не мешал. Помощь в войне стоит дороже, но городской казны на это не хватит.

— Может, все-таки вернуть сокровищницу? — спросил молчавший до этого судовладелец Игиенонт.

— Тебя не спросил! — огрызнулся Кизик. — В Феодосии она будет в сохранности. Если не удержим Пантикапей, вот тогда и заплатим.

— Как не удержим? — ахнул Федим. — У меня все рабы разбегутся.

— Значит, будем стоять до последнего, — напыщенно подытожил Кизик. — Клянусь Аполлоном Патроосом — прародителем всех ионян, Зевсом Агораем и гробницами предков: Перикл не ступит на агору Пантикапея!

Потом обратился к архонтам:

— Нужно скупить у оружейников все, что есть. Деньги из казны я выделю, если не хватит — спрос с вас. Соберем на паноплию[161] — отлично, нет — вооружайте людей хоть молотком, хоть серпом. Не жмитесь, речь идет о нашей свободе.

— Скорее о личном имуществе, — проворчал Игиенонт.

Кизик пропустил его слова мимо ушей:

— Я иду в Коллегию стратегов для обсуждения плана обороны. Вы знаете, что делать: собирайте фалангу, готовьте амуницию, запасайте провиант… Отправьте гонцов за помощью в Тиритаку, Корокондаму и Гермонассу.

Он стремительно вышел из зала заседаний.

Архонты остались сидеть, глядя друг на друга.

— Ага, — съязвил Игиенонт, — его-то добро уже по дороге в Феодосию.

— Ладно, — уныло сказал Федим, — если дела пойдут совсем плохо — закроемся на акрополе, а там видно будет. Я рабам